Ожидая возвращения (18.03.2019)

Название: Ожидая возвращения
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  zabriskie_point
Канон: Золотой ребёнок
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, (414 слов)
Пейринг: Сардо Нумспа / Второй Золотой ребёнок (Справедливость)
Категория: слеш
Жанр: романтика, ангст
Рейтинг: PG-13

Сардо приходил на эту могилу редко. Спустя столько веков, пожалуй, он единственный, кто ещё помнил, что здесь когда-то был похоронен человек. Особенный. Помнил и заходил изредка, далеко не каждое десятилетие, чтобы навестить, чтобы бросить в мягкую, будто вспаханную землю горсть алых ягод. Месяц назад всё вокруг было укрыто белоснежным, сладко-пахнущим ковром, но он никогда не приходил сюда в пору цветения.

— Посадишь их рядом со мной, ладно? — загорелые под солнцем, огрубевшие от работы пальцы ссыпают пачкающую соком горсть ему в ладони, и Сардо смотрит на Чудовище с интересом.
— Что это?
— Будут цветы, когда ты посадишь их у моего изголовья, — холодные пальцы мягко касаются запястья демона, и Сардо кажется, что под этим прикосновением личина прорвётся, расплавится, обнажая землисто-каменную плоть иного мира. — Красивые. «Достоверность» даже монахи не сочтут неподобающим окружением для меня.

Он был прав, никто не тронул возникшие внезапно, только спустя несколько лет, цветы у могилы. Говорили, что сами боги отметили своим благословением место последнего упокоения волшебного дитя, и Сардо смеялся, услышав это, половину дня, пока Хозяин не пообещал раздробить ему челюсть в пыль, если он не заткнётся. Челюсть Сардо была дорога.

— А ты?
— Мне кажется, плоды могут пригодиться тебе, когда я уйду, — в голосе божественного ребёнка столько яда, что никакие ландыши не сравнятся. Не всякая змея будет опаснее него.
— Я могу найти яд и лучше, — Сардо говорит шепотом ему на ухо, обжигая кожу дыханием так, чтобы по телу Сэр-ги прошла дрожь, сладкая, как вино.
— Я знаю, — Чудовище смотрит настолько серьёзно, что хочется проверить, не возникла ли под ногами пропасть, в которую он шутки ради сейчас рискует улететь. — Я оставляю тебе сердечное, Сардо.

В тот раз он его от одной только злости чуть не убил, не смотря на всю защиту богов, а паршивец смеялся, запрокидывая голову. Смеялся, когда Сардо сжимал его плечи до синяков, а, впрочем, кожа у него была дублённая, может и не оставалось никаких следов. Смеялся, когда Сардо кусал его губы. И во всём этом смехе Сардо слышал тихое, беззвучное: «не забывай обо мне».
Он не забывал.

— На память, — извиняясь, улыбается Чудовище, когда они замечают, что ягодный сок испачкал им одежды.

И он помнил, но приходил сюда не ради памяти, не ради старого, так и не данного вслух обещания, не для того, чтобы бросить в мягкую, пахнущую влагой и орехом, землю новые зёрна надёжности, или любви, или яда. И даже не за сердечным средством, откуда бы у демона сердце?
Он приходил сюда, ожидая возвращения. Даже во сне бы он не сказал и себе, возвращения чего именно он в душе Чудовища, лишённой божественной блеска, ждёт.

@темы: Золотой ребёнок, Слеш, Фанфик, Драббл, Фандомные Битвы, Сардо Нумпса, Второй Золотой Ребёнок (Справедливость), Кино

---

Горсть ягод в дар (18.03.2019)

Название: Горсть ягод в дар
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  zabriskie_point
Канон: Золотой ребёнок
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: мини, (1 088 слов)
Пейринг: Сардо Нумспа / фем!Золотой ребёнок (Сострадание)
Категория: гет
Жанр: романтика
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: — Ты знаешь, что последний ряд кинотеатра считается местом для поцелуев?
— Нет, не слышала ни о чём таком.

Если я случайно в нее влюблюсь
Это будет моя вина
Сурганова и Оркестр – «Гертруда»

Когда они встречаются первый раз (в первый раз с того момента, как он сгорел в собственном пламени, выпущенном Аджанти на волю) она одета в тонкий льняной сарафан с золотым узором по бордовому и так же гладко выбрита вместо стрижки, как в детстве. Она выглядит… экзотично. Даже на взгляд демона. Она мажет по нему коротким, озёрно-тёмным взглядом и замирает посреди оживлённой улицы, не замечая других людей… именно людей и не замечая, да, и Сардо улыбается ей изгибом губ, склоняет голову в вежливом — о, он хорошо воспитан — поклоне и делает шаг вперёд. Первым.
Девочка — сколько лет прошло? пятнадцать? двадцать? — смотрит на него неподвижными, спокойными — как пещерная тишина — глазами и не двигается.
— Давно не виделись, — Сардо абсолютно серьёзен, беря её ладонь и поднося к губам. — Ты выросла красивой, как южный цветок
Пальцы в его руке коротко вздрагивают — от слов? от его дыхания? — и он улыбается снова, глядя в застывшие — удерживающие внутри себя что-то — глаза.

Когда они встречаются в следующий раз, Сардо сидит за столиком в кафе и, как приличный человек, пьёт утренний чай, а она подходит сзади, садится на соседний стул и забирает у него из рук чашку с обжигающим кипятком:
— Спасибо.
— Не за что, — кажется, его улыбка насмешливее, чем было бы вежливо, но солнце слишком ярко бьёт по глазам, а девочка — женщина, человеческая женщина старше двадцати пяти уже не считается ребёнком и даже подростком — напротив копирует его позу почти зеркально, и в этом тоже чудится что-то сродни насмешки и растерянной неуверенности.
Это всё ещё случайная встреча, которую ни один из них не подгадывал. Но противоположные заряды притягиваются, и если бы она учила человеческие науки, то тоже знала бы об этом. А, может, она и знает, просто не соотносит теорию с практикой.
— Ты знаешь, что в эти выходные показывают новый фильм? Кажется, что-то про пиратов.
Она отрывает взгляд от чашки, которую рассматривала с таким вниманием, как будто на дне её ожидала увидеть какое-нибудь откровение, и смотрит на него тем взглядом, который можно увидеть у икон и статуй богов.
— Нет, не слышала ни о чём таком.
— Я возьму нам билеты, — обещает Сардо, забирает чай назад и, допив, встаёт и уходит, не назвав ни времени, ни кинотеатра. Если девочка захочет — она придёт и так.

Последний сеанс начинается поздно, и людей в зале на удивление немного. Они с золотой девочкой сидят на последнем ряду, и она не отрывает взгляд от экрана. У неё завороженное, удивлённое лицо, в котором очарование страшной сказкой мешается с выученным неприятием любой жестокости, даже выдуманной.
Девочка до боли сжимает его ладонь своей, и Сардо задумывается о том, учили ли монахи её драться прежде, чем выпустить в мир людей или сочли, что для воплотившегося Сострадания это лишнее?
На экране продолжается смесь смерти, веселья, проклятий и любви, и, когда на бронзово-смуглое лицо падают отсветы костра с большого экрана, Сардо наклоняется к ней:
— Ты знаешь, что последний ряд кинотеатра считается местом для поцелуев?
Её глаза такие же серьёзные, как всегда — как каждый раз — когда она смотрит на него, и голос не громче дыхания:
— Нет, не слышала ни о чём таком.
А губы мягкие, как бархат, пахнут шалфеем и молоком, хотя ей больше подошли бы лаванда с ландышем, душные и яркие, чистые и непорочные, такие же навязчивые, как её непрошенная добродетель.
А ещё она совсем — ни на миллиметр — не отстраняется от него. Может, лаванда ей и не к лицу…

Он отправляет ей небольшой букет из ромашек и цветения шалфея, пишет, что они пахнут как её губы, и смеётся, когда через весь город, сквозь миллионы людей, чувствует её смущение, яркое и жаркое, как вспышка на и без того раскаленном солнце.
Ближайшие месяцы они не увидятся, ему нужно вернуться домой: он ещё слишком слаб после встречи с Аджанти, чтобы надолго оставаться в мире людей, а это была всего лишь шутка на прощание. Напоминание, чтобы она случайно не забыла.
Когда он уже почти открыл портал, в дверь звонит курьер с шоколадкой в руках. Каллиграфическим почерком, поверх яркой обёртки фломастером написано «К чаю» вместо адресанта, но этого достаточно, чтобы понять без пояснений от кого это и зачем.
Хорошо, он тоже не забудет. Ладно.

Она приходит к нему сама, открывает дверь одним прикосновением лёгкой ладони, не нуждаясь в ключах. Какие замки могли бы удержать волшебное создание, посланное богами людям в защиту от зла? Сардо отрывается от книги и смотрит на неё с тем удивлённым знанием, которое бывает, когда сам не веришь в свою правоту.
— Здравствуй, девочка.
— Я не девочка, — она качает головой, и голос её хрипл, а движения плавны и медленны, змеины в своей завораживающей грации. Она сыпет, как монеты, ярко-алые ягоды ему на стол. — Примешь мой дар?
Да, не девочка. Давно уже, годы и годы, не девочка, не цветок, готовый сорваться за ветром, но — спелый плод, падающий в подставленные ладони. Алый яд, который она предлагает ему вместо всех цветов, счастья и любви. Дар под стать демону. Яд сладкий и терпкий, пахнущий мёдом, с кожей отдающей молочной сладостью, и дыханием глубоким и горячим, когда его ладони освобождают её от одежды, когда его губы целуют полные груди, когда слова его обещают — и, может быть, даже не врут, не про то, что будет сейчас — что всё будет хорошо.
Она трепещет в его руках, как пойманное, воплотившееся пламя, и текуче и мягко, не сопротивляясь, опускается на холодные простыни, контрастно-яркая на фоне светлой ткани, смотрящая на него так, будто обещает весь мир на ладони.
— Всё будет плохо, демон, — её шепот втекает ему в уши, когда он медленно разводит её ноги и целует внутреннюю, горящую огнём, сторону бедра. — Плохо, демон, хуже, чем когда либо, — обещает — как награду, а не кару — когда он, сжимая её в объятиях, входит в неё, и задыхается, замирает, изгибаясь, на вдохе, привыкая к его присутствию внутри себя. — Ты же знаешь, ничего не будет хорошо.
Он улыбается, двигаясь в ней, дыша в такт её дыханию, и в пропастях молчания между её словами обещает, как угрожает:
— Будет.
И не договаривает: у тебя.
Замалчивает от неё же: ты принесла яд, а я принял его.
Сам себе улыбается, когда чувствует сладкое дыхание на своих губах: отравлен всяк, вкусивший.
Она вплетает тонкие пальцы в его волосы, клеймит губы поцелуем — раскалённое тавро, отпечатывающееся на коже на всю оставшуюся жизнь — и стонет коротко и низко, падая на дно удовольствия, разделённого с ним поровну.
Этого мало мерцают её глаза, когда она обнимает его уставшим, исполненным неги движением. За прошедшие годы с их первой — по-настоящему первой — встречи она научилась человеческой жадности. Я не отдам тебя.
Сардо согласно улыбается и целует её в висок, как стреляет, и это совсем не похоже на нежность. Он знает, что у неё нет никакой власти над ним и его жизнью: она пришла на землю для спасения людей, и только их. Ему жаль смертных. Едва.

@темы: Золотой ребёнок, Гет, Фанфик, Фандомные Битвы, Мини, Сардо Нумпса, Золотой Ребёнок (Сострадание), Кино

---

Ах да... (18.03.2019)

Название: Ах да...
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  zabriskie_point
Канон: Золотой ребёнок
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: мини, (2 144 слово)
Пейринг: Сардо Нумспа / Золотой ребёнок (Сострадание)
Категория: слеш
Жанр: ПВП
Рейтинг: R
Краткое содержание: В сущности, желания людей всегда до смешного скромны: деньги, власть, мимолётный успех — и они уже ваши.
Существу, посланному богами людям во спасение, нужно было не одиночество. И только-то. Глаза, способные видеть душу, устали от склонённых перед ним голов. Руки, способные возвращать жизнь, устали касаться мертвецов. Губы, несущие слова иного мира, устали молчать о том, как весело было бы покататься на санках.

А Снежная королева сказала ему: “Сложи это слово, — и ты будешь сам себе господин, а я подарю тебе весь мир и новые коньки”. Но он никак не мог его сложить.
Ганс Христиан Андерсен. "Снежная Королева"

Снег медленно опускался крупными хлопьями, скрадывая звуки, погружая мир в выбеленное безмолвие. Сардо появился беззвучно и возможно, хотя он бы на это не поставил, Золотце его не заметил, наблюдая, как на его ладони, привычно лежащие на коленях, опускаются всё новые и новые снежинки, медленно — даже слишком, замёрз? — тающие и стекающие прозрачными каплями на одежды. Секунды растягивались в такт размеренному дыханию, паром вырывающемуся изо рта — из демонической пасти, хе-хе — и Сардо не спешил разрушать эту замёрзшее, звонкое, как льдинка, и мягкое, как вата, безмолвие.
— Я знаю, что ты здесь, — звук живого голоса был сейчас до того неуместен, что Сардо поморщился, подходя ближе, вплотную, так что его колени коснулись лопаток сидящего на крыльце мальчишки… Хотя, по человеческим меркам он уже давно мужчина, а прожить столько, чтоб стёрлась разница между ними, не сможет никогда.
— Мог этого и не говорить, мальчик.
Правда была в том, что Сардо не нравилась ни одна из кличек, предложенная Яреллом, а титул «Золотой Ребёнок» всё-таки был детским. И никуда, никуда не исчезнет эта разница между ними — в тысячелетия — даже когда это смертное человеческое тело состарится, прожив век или больше. Мальчик давно вырос, вытянулся, тонкокостный, как птица, смуглый, как облитый жарким закатным солнцем. Глаза тёмные, как кожа в ореховом соке, ясные, как его убеждённость в своей избранности, смешливые, как никогда не были в детстве.
— Раньше ты был таким скучным ребёнком, — говорит Сардо и кладёт ладони ему на плечи, скрытые под слоями тканей. Тишина уже умирает, так к чему о ней жалеть? — Нудным, как не всякий старик. Научился улыбаться у людей?
Золотце запрокидывает голову назад, и теперь Сардо может увидеть своё отражение в его глазах, как в тёмных, недвижных водах.
— Я и сам человек, — голос мягкий, тихий, как будто не привыкший звучать, полный лёгкой, грустной укоризны. Волшебный, божественный подарок человечеству, он не умел не сожалеть. Когда не было грехов людских, о которых он мог бы сожалеть, он всё равно находил что-нибудь. Внимательный и талантливый, пропитанный своим сожалением так, что его можно было почувствовать на вкус, прикасаясь к бронзовой коже.

Спасаешься? Спасаешься от сострадания, да? От страдания. Так?
Спасает?

Сардо знает, что нет. От бремени «идеального» ребёнка — отчего же не человека, монахи, отчего же вы отказываете ему в праве на рост, на изменение? — не спасёт ничто, кроме смерти. Сколько раз тёмные глаза, цвета горького шоколада, смотрели в него, спрашивая почему он искал его так долго, почему отговаривал хозяина от убийства? Сардо каждый раз улыбался, каждый раз — и всегда иначе, выбирая новую улыбку из сотен вариантов, и отвечал. Разное. У него были десятки версий, сотни причин, тысячи поводов. Он всегда отвечал не то, что в прошлый раз, и его ни разу не укорили во лжи, хотя, наверняка, замечали каждый раз. «Не спрашивай — и не услышишь лжи», но Золотце не мог запереть в себе вопрос, неизменно прожигающий ему грудь.

Я не хотел спасать тебя, Золотце, вот и вся правда, которую я тебе никогда не скажу. Я желал оставить тебя наедине с твоим предназначением.
Но ты справился сам. Не без помощи людей. Это хорошо, Золотце, ко мне теперь не никаких вопросов. Я теперь просто неудачливый, раненный божественным кинжалом демон.
Ты доволен своей судьбой?

— Ты — человек? — Сардо улыбается в ответ заинтересованно и весело, сжимает пальцы на вызывающе-костлявых (не кормят живорождённое чудо, ха) плечах, до тонкой, едва ощутимой боли, подобной той, что дарит разминающий массаж. Но нет, забота — это не про демонов. — Правда, Золотце?
Не человек перед ним закрывает глаза — медленно, так медленно восходят на эшафот — и выдыхает воздух, который — оказывается! — он задержал в лёгких.
— Я верю в это.

Ты хочешь верить в это, да?

— Не стоит, Золотце.
У человека — настоящего — дрогнуло бы от боли лицо. Потому что это естественно, нормально, человечно — не остаться равнодушным, когда кто-то без жалости и анестезии прикасается к — бьёт по — оголённому, воспалённому нерву. Но спокойное — просветлённое, да? — лицо не изменилось ни на гран. Именно поэтому его безмятежность в каждой черте исполнена возвышенной трагичности. Люди никогда не подойдут к нему иначе, чем с молитвой и поклонением, к нему, несущему на себе печать божественной силы и человеческой боли. Богов не присваивают, а боли сторонятся. Ему — мальчишке, выросшему несмотря на запрет его титула — стоило бы научиться улыбаться, без горчащего дна, и смеяться, без инстинктивной дрожи непролитых слёз. Ему — не богу и не демону — стоило бы научиться плакать, по настоящему, без возвышенного, неземного сострадания ко всем горестям мира, и злиться, жарко и пряно, когда случается то, на что не он не мог смотреть. Тогда, возможно, а, впрочем, не демону обещать, он перестал бы быть земным чудом и стал бы — человеком.

Потому что чудовищем ему не стать никогда.

Губы вишнёво-тёмные, гладкие, как атлас, размыкаются тёмным провалом, но Сардо знает: возражений не будет. Не потому что с ним согласны, нет, только ради того, чтобы не дать ему возможности привести аргументы. Не дать возможности убедить себя. Не соглашаясь — уповая на иные надежды — он знает, что правда здесь не с ним. По доброй воле, надеждой на лучшее, он сам — добровольно — ступает в ложь, в обман, в царство подвластное не богам небесным, но их врагам.

Я предлагал тебе кровь человеческую, ты предпочёл ложь демонов.
Ты думаешь так будет лучше? Тебе или им…
О ком ты думал, выбирая, тогда и сейчас, Золотце? О себе или о людях? Мне интересно, не слишком, но всё же, однако, глупый, интересно только мне. Все остальные не отличат тьмы от тьмы. Ты готов к этому?

— Зачем ты пришёл?
Не вопрос — приглашение, но Сардо не торопится, он смотрит в тёмные, как ночной покой, глаза и улыбается, касается пальцами скулы, очерчивает чёткий контур лица, похожего на древнюю ритуальную маску, смягчающееся — перестающее быть святыней, становясь живым — и наклоняется ближе:
— В гости. Посмотреть, как падает снег. Разве это не достаточная причина?

Нет, Золотце, нет, я тебя разгадал — давно — и не буду твоим убежищем, ни от мира, ни от предназначения (я не смерть твоя, глупый), ни тем более от себя.

Сожаление (топкое, густое, как патока, рефлекторное) переплавляется в глазах — холодный уголь в горячем шоколаде — в раздражение, в ожидание, в…

Я буду твоим желанием. Или мы можем просто посмотреть на снег, Золотце, хочешь?

Нет. Не хочет.
Смуглые руки взлетают вверх крыльями волшебной птицы, обнимают ладонями — бережно, согревая жаром — шею, тянут к себе, ниже, не властно: осторожно. Не приглашение (хозяина гостю, сильнейшего — сильному) — просьба. Отчаянная, потому что иначе люди — и тем более нелюди — не просят демонов, жаркая, ведь не для кого больше гореть, кроме как для него.
Глупые люди, думает Сардо, медленно освобождая чужое тело от одежд, не смогли воспитать из него человека, однако ничто человеческое — ничто — не чуждо этому сердцу, сейчас сильно и быстро бьющемуся в груди, и телу, льнущему к его рукам. Главный секрет демонов, их неистребимости в мире человеческом, несмотря на старания монахов, жрецов, святых и богов — они могут и согласны дать человеку то, в чём отказали другие.
В сущности, желания людей всегда до смешного скромны: деньги, власть, мимолётный успех — и они уже ваши.
Существу, посланному богами людям во спасение, нужно было не одиночество. И только-то. Глаза, способные видеть душу, устали от склонённых перед ним голов. Руки, способные возвращать жизнь, устали касаться мертвецов. Губы, несущие слова иного мира, устали молчать о том, как весело было бы покататься на санках.

Это было первое, что он сказал, когда, спустя почти десять лет после того, как его защитники почти убили меня, мы встретились. Мужчина с лицом похожим на статуи богов, увидев демона, рассказал ему о том, что, наверное, было бы весело покататься на санках, как те дети из деревни.
Это было так нелепо и смешно, что на следующий день я украл его и подарил санки. Два часа. Всего за два часа возможности почти (человек не мог бы настолько не уметь) смеяться я купил божественное чудо. Тот сказочник знал что-то о людях и чудесах, когда равнял коньки и мир, сказочники часто знают больше других…

Люди глупы.
Тело под пальцами Сардо жаркое, сильное, покорное не от послушания, а от доверия, и это пьянит уже демона. Ему верили часто, но никогда те, кто знали его суть. Никогда те, кого он пытался убить. Не те, кто должен был жизнь положить на борьбу с его властью в этом мире. Кожа под его губами: полынно-горька, медово-сладка, горяча — снег не смеет касаться её — и гладка, нежна, так по-человечески уязвима. Горло, доверчиво подставлено, не хочется кусать — правда? — хочется греть дыханием, греть словами — не признаний, нет, обещания, что всё будет, просто будет и, конечно, всё. Сардо улыбается, выпивая, вылизывая кофейно-тёмную тень в выемке между ключиц, чувствуя сбивающееся, неровное дыхание, управляемое прикосновениями пальцев, губ, всего лишь дыхания демона.
Сардо нравится, что Золотце всегда — в-се-г-да — молчит, не пытается ничего сказать, потому что он не хочет слушать голос, так же, как не хочет смотреть в озёрно-тёмные глаза. Не прозрачный лёд. Возможно, просветлённая нелюдь чувствует что-то, расшифровывает костным мозгом чужое не желание, проникающее ему под кожу с влажным горячим дыханием, слюной: не напоминай о себе.

Ты останешься в этом мире. Ты останешься — мне.

Сардо опускается поцелуями по груди и прессу, и молодое тело выгибается ему навстречу бронзовой аркой, и он медленно скользит пальцами по выступающим позвонкам, повторяя проведённую поцелуями линию с другой стороны. И смотрит, как беззвучно размыкаются и смыкаются вино-сладкие, пьяные губы, бессмысленно пытаясь поймать, откусить холодный воздух, но грудная клеть неподвижна, в ней мучительно, до яда перегорает остановленное дыхание, и на это можно смотреть бесконечно: как долго тело продержится в нереальности до того, как материальность мира возобладает над ощущениями и заставит продолжить движение. Хотя бы дыханием.
Но Сардо не ждёт, когда это случится: здесь и сейчас движение останавливается и продолжает только по его желанию. Он обнимает пальцами полувставший член — выдох быстрый, короткий, выпускающий весь воздух из лёгких — и медленно, ласково движется пальцами по стволу вверх-вниз, плавно, мурлыкая какую-то песенку (он услышал её здесь, в деревне неподалёку), дразня дыханием блестящую головку. Золотце всё ещё с трудом дышит, как будто что-то в горле — принципы, ха? — мешает свободному движению воздуха.

Ты знаешь, знаешь ведь, что дыхание — это жизнь? Твоё — с моей власти. Пусть и редко, но всё же. Это забавно, был бы ты демоном — оценил бы.
Но тебе ведь, Золотце, тоже удобно, да? Я удовольствуюсь твоим дыханием, не претендуя на сердце. Оно без надобности мне, как и твоя душа. Оставь себе, оставь тому, кого полюбишь. Ах, да…
Значит, просто оставь себе.

Когда дыхание чужое становится беззвучным, поверхностным, почти неподвижным, когда дыхание это начинает говорить своей тишиной, Сардо опускает пальцы свободной руки во влажно-горячий, тёмный провал его открытого рта и, ощутив прохладу дыхания, понимает, насколько разгорячён сам, насколько внутри разгорелось адское пламя, всегда живущее в нём, скрытое обманчивым человеческим телом.
Сейчас. Сейчас…
Кому он обещает — говорит ли он вообще или только думает, зная, что всё равно будет услышан — себе или другому?
Сей-ча-с…
Мокрые от слюны пальцы коснулись сжатого кольца мышц, коротко погладили и проникли внутрь, растягивая изнутри, не чувствуя уже жара чужого, возбуждённого тела, только его мягкость, податливость, ласковость. Сардо целует губы, иссушенные снаружи жаром, ломкие — между улыбкой и плачем — и сладкие, как акациевые цветы, глубоко входя в растянутый задний проход. Он двигается внутри, удерживая чужие бёдра ладонями, и не разрывает поцелуя, позволяя их — общному — воздуху циркулировать по закольцевавшейся, одной на двоих, дыхательной системе, и смуглые, сильные руки удерживали его — держались за него — вплетая свои пальцы в его светлые волосы. Они оба сейчас были: синтез человеческих тел, иномирных сил, ядовитого, полного желания и самообмана, дыхания и движения, древнего, выученного телами в веках эволюционного прогресса, ещё до рождения, человека и — даже — демона.

Я — сейчас — не помню тебя. Помнишь ли ты меня?

Они срываются в оргазм одновременно, а, возможно, друг вслед за другом: демон и чудо во плоти, им обоим внятны и открыты чувства других, и сейчас они так глубоко вплетены в ощущения друг друга, что удовольствие одного — всегда принадлежит и другому. Волна подымается из глубины их существа — тела и сознания — смывает мысли, все иные ощущения, любые чувства — и оставляет их расслабленных, полных остаточной дрожи и истомы.
Спустя минуту, Сардо понимает, что Золотце лежит полусвернувшись клубком в его руках — не объятиях, нет — и дышит ему куда-то подмышку, а на них всё так же медленно падает снег, которому нет никакого дела до любой хоть человеческой, хоть нет возни. Он не чувствует холода — он не страшен тому, кто носит в себе вечное пламя — и знает, что воспитанник высокогорных монахов под его боком так же малоуязвим для него, и не двигается, молча смотря в серое, обманчиво близкое небо. То небо, до которого был бы смысл дотянуться недостижимо и укрыто не тучами — сияющим, алмазным светой враждебной силы.

Но знаете, что смешно, непогрешимые, посланное вами чудо людям ищет тепла у меня, а не у тех, на кого вы рассчитывали, отдавая им на растерзание — да? — сострадание.

Сардо уходит — всегда — до того, как Золотце соберётся что-то сказать. Он догадывается, что это может быть, и знает, в отличии от темноглазой божественной нелюди, что это ложь и морок. От незнания истины, а не из какого-то корыстного расчёта. Такая человечная — неподходящая тёмным озёрным глазам — ложь, имя которой — ошибка.
В веренице совершённых сыном человеческим ошибок эта будет — лишней, и Сардо уходит.

Скажешь это кому-то другому. Ах да…
Значит, никому не скажешь.

@темы: Золотой ребёнок, Слеш, Фанфик, Фандомные Битвы, Мини, Сардо Нумпса, Золотой Ребёнок (Сострадание)

---

В качестве благодарности (18.03.2019)

Название: В качестве благодарности
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Золотой ребёнок
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, (662 слова)
Персонажи: Сардо Нумспа, Золотой ребёнок (Сострадание)
Категория: джен
Жанр: повседневность
Рейтинг: G

— Золотце, что это? — Нумспа с подозрением смотрел на сидящее на его диване Сострадание, пытаясь удавить фантомное чувство узнавания.
— Чай. Очень хороший чай.
Нумспа пожал плечами:
— Я не разбираюсь. Ты сахар положил?
Мальчишка поджал губы, как какой-нибудь высокородный лорд, которому предложили жениться на козе. Изумительно, так он гурман?
— Это лучший зелёный чай, сахар его убь…
— Если в него нельзя положить сахар — вылей в раковину и возьми пакетик чёрного из шкафчика, — отмахнулся Нумспа от патетической речи в защиту таниносодержащего эстетства. На самом деле ему было абсолютно всё равно: есть сахар в чашке или нет, он воспринимал вкус не так, как люди, если только не прилагал к этому специальных усилий. Однако было забавно наблюдать это внезапно вызревшее в каменно-бесстрастном лице чувство собственного превосходства. В такие моменты Нумспа вспоминал, почему христиане назвали чревоугодие смертным грехом. Конечно, не стоило надеяться на то, что это станет ключом к золотому ребёнку, и всё равно было забавно.
Да, сказать по правде, ему уже и не было нужды охотиться за этой жизнью: его отстранили от задания, но, кажется, у его преемников на посту "любимцев" хозяина (неужели, в самом деле, кто-то из них верил в его благоволение? ещё забавнее трепетного отношения к сушёным листочкам, право слово) тоже ничего толкового не вышло.
— Это же невозможно пить, — Золотце смотрел на кипяток, наливающийся красно-коричневым цветом в чашке, и, кажется, был готов зависнуть, как перегруженный компьютер. — Это же… просто пыль?
— Пока там есть танин, не вижу принципиальной разницы. И сахар положи. Четыре ложки, — Нумспа с удовольствием пронаблюдал за тем, как неуверенными движениями живорождённое чудо выполнило его просьбу. — А теперь рассказывай зачем явился.
— Я хотел поговорить о ваших слугах.
— Внезапно, — кивнул демон. — И что тебе от них надо?
— Я бы хотел, чтобы они оставили людей, которые меня растят…
— Ты помнишь, что тебе уже двадцать?
— Они всё ещё могут показать мне мир с новой точки зрения, так что…
— А, ты в этом смысле, — на самом деле он бы не удивился, если бы мальчик до сих пор считал себя ребёнком, а не взрослым. Чудеса они такие… неприспособленные к жизни. — Так что мои слуги должны им оставить по твоему мнению? Счёт в банке?
— Просто оставьте их в покое.
Нумспа взял чашку, в которой его сила закручивала аккуратный водоворот, размешивающий сахар, и сделал глоток.
— Золотце… Хм, я даже не знаю что тебе именно ответить.
— Вы можете согласиться, — как-то неожиданно жёстко сказал мальчишка. И это совсем не сочеталось с его по-буддистски спокойными, мягкими глазами. Ядовитый мальчик, Второй был похож на кинжал, а этот — на яд. Справедливость против сострадания… Интересно, все эти волшебные дети действительно похожи на смертоносные вещи, или это его демонический взгляд отфильтровывает реальность до привычных образов? — Я понимаю, что вам нужно убить меня, но это никак не касается др…
— Золотце, мне от тебя ничего не нужно, — поморщился Нумспа. — Ни твои услуги, ни чай, ни даже жизнь, так что иди и, как там говорят, не греши. Или греши. Мне всё равно. Я не отвечаю за жестокость, так что мне плевать на сострадание в людях.
— Но раньше вы меня всё равно пытались убить.
— Потому что мне так приказали. А теперь я не в фаворе, и на меня всем плевать, так что задание, видимо, перепоручили кому-то другому.
Сострадание посмотрело на него… странно.
— Вы не выглядите расстроенным.
Нумспа развёл руки:
— Оказывается, тщеславие главный враг лени, а лень оказалась мне ближе и приятнее. Вероятно, я должен поблагодарить вашу компанию за отдых?
Мальчишка поджал на секунду губы, а потом улыбнулся:
— Было бы неплохо, мистер Нумспа. Заходите в гости, может, заодно увидите знакомые лица, заберёте их, а то я не знаю, что с ними делать, откровенно говоря.
Нумспа ответил задумчивым взглядом:
— Вывоз мусора в качестве благодарности?
— Если вам нравится называть это именно так, — не стал спорить мальчишка, и в его лице мелькнуло что-то лукавое, по-настоящему детское, чего он должен был быть лишён с рождения. Потому что чудеса, заключённые в плоть, лишены человечности, Нумспа знал это. Так же, как лишены её и демоны. Однако было в людях что-то такое… заразное. Может быть, вкусная еда.
А может быть, отвратительное чувство юмора, которое не делало различий между пороками и благочестием.

@темы: Золотой ребёнок, Джен, Фанфик, Драббл, Фандомные Битвы, Сардо Нумпса, Золотой Ребёнок (Сострадание), Кино

---

На закате (18.03.2019)

Название: На закате
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Золотой ребёнок
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, (370 слова)
Персонажи: Сардо Нумспа, Второй Золотой ребёнок (Справедливость)
Категория: джен
Жанр: повседневность
Рейтинг: G
Краткое содержание: Нумспа вспоминает

Время в сущности своей бесконечно, но людям пришло в голову придумать для него миллион фальшивых окончаний, самым красивым и частых из которых, по мнению Нумспа, был закат. Шеф считал, что смерть, но тут можно было поспорить, считал ли он это красивым или же смешным, в своей умилительной эгоцентричности. А вот Нумспа любил закаты, красивые как кровь и яркие как пламя, не способное обжечь его крыльев.
— Иллюзия, всё иллюзия, — сказал когда-то Второй. — И красота заката — одна из самых грандиозных.
Нумспа тогда рассмеялся, напомнив, что ложь и обман, в какой бы форме они не проявлялись, — это его стихия. Второй тогда улыбнулся и кивнул, с какой-то… Сардо знал название, но и сейчас, спустя более десяти веков не мог убедить себя в том, что это была нежность.
— Это красивая стихия.
Тогда ему казалось, что Второй пытается оправдать его. Вывести из-под суда своей справедливости. Теперь, спустя сотни тысяч закатов — красивой, яркой иллюзии смертности времени — Нумспа верил в это почти так же, как глупые монахи верили в то, что Золотой Ребёнок пришёл для их спасения. У людей и демонов не так много общего между собой (хотя больше, чем хотелось бы богам), но в стремлении к самообману они были равны.
Нумспа сидел на краю обрыва и смотрел на то, как по человеческой прихоти умирает время. Смешно было думать, что, пока демоны проливали человеческую кровь, люди покушались на основы мироздания. Когда-то он поделился этой мыслью с единственным из божественых детей, который говорил с ним. Тот кивнул, будто принял к сведению, и с интересом приподнял бровь:
— Ты поэтому называешь меня чудовищем?
Нет, не поэтому. Только чудовище могло не просто пытаться, а видеть что-то хорошее в демоне, который искал путь к его убийству. В этом не было ничего демонического (демонам было плевать на подобное), божественного (боги разили и карали, часто пренебрегая судом, не важно сколь праведным) или человеческого (люди просто боялись). Однако это было, реальное и дышащее, и как ещё можно было назвать это существо, как не чудовищем?
— Да.
Он бы никогда не рассказал ему о настоящей причине. Потому что правда превратила бы насмешку во что-то вроде… Нумспа знал название этого чувства, но и спустя годы не желал называть его — нежностью.
Закат погас окончательно, но время предсказуемо пережило свою багряную смерть, не заметив этого. И память демона — тоже.
Определённо, жаль.

@темы: Золотой ребёнок, Джен, Фанфик, Драббл, Фандомные Битвы, Сардо Нумпса, Второй Золотой Ребёнок (Справедливость), Кино

---

Рыбная ловля (18.03.2019)

Название: Рыбная ловля
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Золотой ребёнок
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, (447 слов)
Персонажи: Сардо Нумспа, Второй Золотой ребёнок (Справедливость)
Категория: джен
Жанр: повседневность
Рейтинг: G
Краткое содержание: Когда ребёнок чего-то хочет, проще дать ему это, чем объяснить почему нельзя. Демоны отлично это знают.

Нумспа сидел на ступеньках пустого храма (как чудовище убеждает своих нянек оставлять его в одиночестве, до сих пор остаётся загадкой, шеф такой покладистости от своих подчинённых даже с помощью пыток добиться не может) и наблюдал за тем, как второе Золотое дитя, чтоб ему неладным быть (хотя, казалось бы, куда уж больше), ловит рыбу из пруда.
— Разве они не какие-нибудь священные?
— Не знаю, — ответил пацан, убирая мокрой рукой пшенично-прозрачную прядь с лица. — Монахи что-то говорили, но я не слушал.
— А про то, что тебе нельзя есть умерщвлённое, они тебе говорили?
— Говорили, — кивнул мальчишка, едва не свалившись в пруд. — Но они не правы. Мы всегда едим мёртвое, это заблуждение, что жизнь растений менее настоящая, чем жизнь животных. Все равны между собой. Одни звери едят траву, другие тех, кто ест траву, а некоторые питаются и теми, и другими, и даже третьи… Ай!
Чудовище всё-таки свалилось в озеро, окатив холодными брызгами полдвора, включая Нумспа. Тот поморщился и протёр ладонью лицо:
— Молодец.
— Извини.
Демон вздохнул и подошёл к пруду, наблюдая, как бестолковая Справедливость, которой лучше бы никогда не рождаться (для людей так тоже было бы куда лучше, но они этого пока не понимали), выбирается из воды. Он мог бы протянуть руку и помочь. Или взять за плечи и опустить под воду до тех пор, пока мальчишка бы не замер. Если бы перед ним был нормальный человеческий ребёнок — он мог бы многое, а так — оставалось только смотреть, как промокший насквозь цыплёнок с костлявой шеей пытается отжать свои непомерно тяжёлые тряпки, в которые его не иначе как от великого почтения задрапировали. Хотя Нумспа готов был бы поспорить, если бы нашёлся желающий, что вся эта ткань только для того, чтобы сковать, ограничить посланное людям безжалостными богами ужасающее чудо. Чудовище.
— Тебе так хочется рыбы?
Он отворачивается от благословенного дитя и смотрит во взбаламученный водоём. В отличие от неуклюжего мальчишки, он знает, что поймать эту рыбу — ленивую, не привыкшую двигать плавниками в борьбе за жизнь — не сложно, если умеючи. А он, как и все демоны, был более чем умел. В самых, порой, бесполезных областях. Всего одно движение — быстрое и резкое — и вот рыба уже бьётся в ладони, безнадёжно пытаясь вырваться на свободу.
— Ух ты! — прозрачно-голубые глаза загорелись искренним, по-настоящему детским восторгом. Чужое восхищение иррационально льстило самолюбию. — А я так не умею.
— Научить? Или тебе хватит одной?
— Научи! — мальчишка подался вперёд, и Нумспа кожей ощутил его цепкие пальцы на запястье. То, чего не может случиться, пока чудовище защищает благословение его богов. — Я хочу попробовать сварить клей!
Нумспа едва не выронил от удивления чешуйчатую тварь:
— Зачем?
— Я прочитал вчера про рыбий клей. Хочу попробовать. Ты знал, что с его помощью можно делать сладости?
Демон несколько секунд смотрел на голубоглазое чудовище, а потом как-то обречённо вздохнул:
— Ты всё-таки ребёнок…

@темы: Золотой ребёнок, Джен, Фанфик, Драббл, Фандомные Битвы, Сардо Нумпса, Второй Золотой Ребёнок (Справедливость), Кино

---

Жрица (18.03.2019)

Название: Жрица
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Золотой ребёнок
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, (1 078 слов)
Пейринг: Сардо Нумспа / Ки Нанг
Категория: гет
Жанр: романтика
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: И он пришёл к ней, во сне ли, в реальности ли, пришёл, потому что жаждал золотого света, сокрытого в ней, потому что она сама — в смертности своей — сошла к нему.

И не вздумайте дернуть крест-накрест рукой:
Вам же нравится пропасть — так рвитесь за мной,
Будет бал в любострастии ложа из приторной сдобы.
Сергей Калугин и Оргия Праведников — "Танец Казановы"

Её лепили из месопотамской глины и жара ночных костров, когда-то давно, на заре времён, чтобы потом бросить в современность, с её тусклым и серым фонарным светом, неоновым глянцем и убогой, блёклой дешевизной бетонных коробок.
— Ты родилась не в своё время, — шепчет Сардо ей, сидя у изголовья её постели призраком, зыбким силуэтом, мороком. — Тебе бы подошли иные века и иные тысячелетия, красивая.
— Ты умер, — её шепот — заговор, напев матерей, отвращающих зло от колыбелей детей, чары, полные хмеля и мёда, пьяного, как первый летний жар. — Он убил тебя.
— А я — тебя, — Сардо улыбается. Демон, пришедший за ней из нижних миров. Мёртвый, вернувшийся вопреки всем законам мира к ней. Мужчина, пришедший к своей женщине. — Но вот она ты, а вот — я.
— Сон.
— Я снюсь тебе, красивая? Мне приятно, — его ладонь опаляюще горячая, как горнило, в котором плавятся самые крепкие из клинков; как лавовое безумие, прорывающееся сквозь тонкость земли, лежит на подушке, не касаясь густой ночи её волос, не прикасаясь к ней даже случайно. Даже невинно. — Ты мне не снишься.
Ей должно быть всё равно, что снится или нет демону, чьи пламенно-жаркие руки обагрены её кровью. Но они оба знают, что отчего-то — нет.
— Ты не можешь быть здесь, — она опускает ресницы, скрывает медью век шоколад взгляда, и Сардо наклоняется над ней так, что его слова дыханием — тёплым и влажным — ложатся ей на глаза: обжигающими монетами — данью Харону.
— Тогда где же я, красивая? — он материален, как только может быть злой дух, он телесен и он здесь. С ней. Правда, которую можно отрицать, но нельзя опровергнуть.
Она ускользает от его близости, встаёт с кровати — стараясь не касаться его, вопреки своим же словам, что его здесь нет — и тонкая простынь сползает на пол, обнажая гладкость кожи и мягкость линий тела. Не живая женщина — сейчас, здесь, в этой ночи — но статуя, в которую вдохнули жизнь на краткое мгновение. Между мигом и веком нет разницы для того, кто помнит первых фараонов и царей вавилонских.
— Ты…
Её голос: шелест трав под первым весенним ветром, плеск прибоя в самый безоблачный штиль, рокот дальних горных обвалов. Сегодня вся она — земля и магия, чары и глина. Сегодня она не человеческая дочь.
И Сардо протягивает руку, касаясь пальцами — невесомо, как крыла бабочки — её плеча, прослеживает — прикосновением, как ножевым краем — каждый — не пропуская — позвонок. По этой глине когда-то — между древних рек, на заре рассвета — клинописью выводили древние заклинания забытые ныне. Но за годы, века всё истёрлось, обратилось в прах, было обменено — на человечность. Неравноценно.
Неравноценно ли?
— Красивая, — повторяет он, и пальцы его прижимаются к оставленному им же шраму, обжигают, как метят, своим прикосновением. — Не в тот век родившаяся.
Светотень на её коже — мозаика древних храмовых стен, китайская роспись по шёлку, текучее движение ртути по бронзе. Плечи античных статуй, овал лица, выведенный по холсту творцами Романтизма, невинная — искушающая — обнажённость Возрождения, мерцающая лунным светом. Старинная красота, древняя, как разрушенная башня, как великий, нитью тканный, путь, как первые опустившиеся на дно корабли.
— Ты, — она оборачивается, смотрит в глаза — тёмная, бликующая бездна — и смотрит в него с той неотвратимой безжалостностью и состраданием, с каким только женщины — повитухи — порой смотрят, решая, кого им спасать. — Ты.
— Я, красивая. Я снова снюсь тебе?
Сардо улыбается, как лукавые статуи богов, объявленных демонами, улыбаются людям, забывшим и незнающим.
— Ты умеешь приходить во сны, — он чувствует, слышит: стук сердца в её груди — ритм барабанов индейских шаманов — гул крови, пульсирующей по венам — низкий вой карпатских трембит. — И ты пришёл в мой, призраком. Мертвецом. У тебя нет власти надо мной, Нумспа.
— Зачем она мне?
Это не вопрос, это согласие, и от него толкается в груди — её, он слышит, чует, как акула чует каплю крови в воде — и сжимает рёбра. Люди приходят к демонам век за веком, чтобы чувствовать нужность, уверенные, что их души — бесценны. И продают, разбазаривают их по дешёвке. Сардо опускает ладони на выступающие лопатки — там, под ними, ангельские крылья, не данные людям — и греет её тёплую, как свежий хлеб, кожу жаром своих рук, касается дыханием растрёпанных ото сна волос:
— Разве я пришёл за властью над тобой, красивая? Разве похоже это на власть?
Она поворачивается одним мягким, кошачье-текучим движением, и его ладони скользят по гладкой спине, опускаются на талию. Он по-своему деликатен. И смотрит ей, определённо, в глаза, в которых клубится тьма первого дня творения, не знающая ни зла, ни греха. Пока что.
— Ты… — в её устах это звучит как имя: интонации и тяжесть выдоха, падающего на прохладный пол тяжёлым бархатом. Она делает шаг к нему, вплотную и это не близость — требование отступить. Сардо садится на только что оставленные ею простыни. Там, сзади, сокрытый ночной тьмой — такой понимающей, такой ласковой и к добру, и к злу— спит Избранный, возлюбленный и любящий, он там, за его спиной, но она — любящая и любимая — смотрит в прозрачные, как тронувшийся лёд, глаза того, кто был её смертью.
— Люди смертны, красивая, — он протягивает ей раскрытую ладонь — приглашение — и она вкладывает в неё свои пальцы, как вкладывали средневековые девы ленты в окованные латными перчатками руки своих рыцарей — принимает. — Он вернул тебя на этот раз, но ты всё равно идёшь к смерти.
“Ко мне”
У её гибели было имя, и плоть, и голос, вибрирующий в её груди, как струна. У её гибели — дыхание, смешавшее в себе ядовитый жар вулканов и ледяную, кристальную безжалостность полюсов. У её гибели — молочные пальцы, удерживающие её спину на весу, когда она опускается к нему.
В древних храмах не различали богов и демонов. В самых древних — не знали демонов, лишь тех, что владели силой, недоступной смертным. И люди почитали их, а они сходили к жрецам и жрицам, и кровь земная мешалась с кровью иной, а дыхание, отмеченное близкой смертью с исполненным вечной жизни.
— Я не почитаю тебя, — её голос тонет, растворяется в его волосах (отгорающее солнце, остывающая сталь, луговой мёд), но он слышит — конечно же. И смеётся в её губы, как смеются далёкие горные грозы, обрушивающие сели на беспечные долины.
— А я тебя — да.
И золото, растворённое в её крови, питает его, как её — воздух, солнце, вешние воды. Древняя правда, которую ведали жрецы зари времён, а после узнали и те, кто снисходил к ним: почитаемый — дарит, почитающий — одаряем.
В эту ночь — здесь, сейчас, в его руках и под его дыханием — она не дочь человеческого рода, но — жрица, впитавшая искристую силу древних богов, аватара жизни, которую не постигла сама. И он пришёл к ней, во сне ли, в реальности ли, пришёл, потому что жаждал золотого света, сокрытого в ней, потому что она сама — в смертности своей — сошла к нему.

@темы: Золотой ребёнок, Гет, Фанфик, Фандомные Битвы, Мини, Сардо Нумпса, Ки Нанг, Кино

---

Птицы на плечах (18.03.2019)

Название: Птицы на плечах
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Золотой ребёнок
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: мини, (2 015 слов)
Пейринг: Сардо Нумспа / Ки Нанг
Категория: гет
Жанр: романтика, пропущенная сцена
Рейтинг: G
Краткое содержание: Когда-то старуха, живущая напротив её семьи, сказала ей, что демоны стремятся завладеть сердцами и душами людей, и никогда не отдают добычу назад, скармливая её злым птицам, что сидят у них на плечах.

Я, как и все, уродилась на этой земле, а он
Пришёл издалека
Я, как и все, от дождя укрывалась зонтом, а он
Разгонял облака
И жил он, как дьявол, а умер, как бог на кресте, а я
Лишь теперь поняла
Кем я была ему,
я была ему
Кем я была ему,
кем была ему
Кем я была.
Екатерина Болдырева — "Кем я была"

Ки собирает волосы в пучок привычным, плавным, женственным движением, и Сардо, устроившийся в кресле, думает о том, что она красивая, эта девочка с шоколадно-тёмными волосами и ореховыми глазами. Такая нежная, что и не подумаешь о том, что перед тобой один из лучших бойцов мистического мира, если не знаешь об этом заранее. Скоро она станет лучшей из всех, и ещё более нежной.
— Уходишь?
Она плавно поводит плечами и смотрит на него в отражении почти осуждающе:
— А ты предлагаешь остаться? — бархатному голосу, ластящемуся к его слуху, как никогда идёт мягкая ирония.
Сардо встаёт, подходит к ней со спины и обнимает за плечи, в которых под шёлком кожи чувствуется сталь мышц, и это возбуждает больше платья, облегающего идеальную фигуру. Сила, неброская, но осознанная — всегда красива, какая бы эпоха ни проходила за окном.
— Предлагаю. Оставайся.
Ки опирается спиной о его грудь, льнёт к нему мягкой лентой и улыбается зеркалу с юношеским лукавством:
— Нет, Сардо, — его имя она чеканит по своему голосу, выделяя каждый звук. — Не стоит.
— Потому что я демон?
— И поэтому — тоже.
Они познакомились несколько месяцев назад, совершенно случайно, и почти сразу узнали друг в друге демона и посвящённую, однако драться на многолюдной площади без повода было слишком неуместно, даже с его точки зрения. А на следующий день он встретил её после пар и предложил проводить до общежития, Ки, о чём бы ни подумала в тот момент, не отказала.
— Боишься, что твои наставники узнают?
— А ты?
Она оттолкнула его бедром, и Сардо отступил, позволяя ей пройти мимо него к двери. Зачем удерживать женщину, если она вернётся, будучи отпущенной на волю?
— А я — нет, — честно ответил демон пустой комнате, возвращаясь в кресло, чтобы прочитать утреннюю газету. Шефу было абсолютно всё равно, с кем он проводит ночи: с шлюхами, студентками, монашками, посвящёнными или извращается с какими-нибудь козликами. Всё, что имело значение в его мире — выполненное задание, а развлекаться каждый мог как пожелает. Впрочем, козлики всегда казались Сардо малопривлекательным выбором, когда по земле ходит столько красивых людей.

Спустя три года они сидели в креслах друг против друга, и Ки, закинув ногу на ногу, особенно красивая в молочно-белом платье и коралловых бусах, вертела в пальцах бокал с красным вином. Со времени их знакомства подростковая угловатость, которая сохранялась, исчезла окончательно, и теперь она напоминала северную кошку, плавную в каждой линии своего тела.
— Завтра вручение дипломов, — она то ли сообщала ему давно известную новость (Сардо даже раз помог ей с поиском литературы для диплома), то ли размышляла. Он догадывался о чём.
— Поздравляю?
— Я собираюсь вернуться домой, — она подняла на него выразительный взгляд тёмных глаз, и Сардо заинтересованно улыбнулся в ответ. Нежелание Ки сказать прямо выглядело по его мнению очень мило. Именно так, как и должны выглядеть молоденькие девушки.
— Это замечательно.
Ки вздохнула и поставила бокал на стол:
— Ты ведь понимаешь к чему я веду, да? — в её голосе обвинение в чём-то таком банальном, вроде жестокости.
— Нет.
Разумеется он понимал, и даже не скрывал этого. Однако понимающий, участливый демон — это что-то сродни анекдоту.
— Боги… как я с тобой могла связаться?
— С открытыми глазами, Ки, как же иначе?
Это была чистая правда, и именно этим она его и привлекла на целых три года. Случайных связей у него за жизнь были сотни, но обычно его принимали за простого смертного. Очень состоятельного, но всего лишь человека, не осознавая опасности знакомства с ним. Совершенно другое дело смотреть в тёмные, как угасающий закат, глаза, в которых ты видишь искру настороженности и знания.
— Да, — она на мгновенье опустила глаза, будто собираясь с силами, и тут же снова посмотрела на него. — Это последний вечер, Сардо.
— Договорились, — он расслабленно откинулся на спинку своего кресла. — У тебя странное выражение на лице. Ты обиделась, что я не стал спорить?
— Я не верю, что всё так просто.
Наверное впервые за эти три года в её голосе послышался страх. Изумительно.
— Чего ты боишься, Ки? — Сардо протянул руки и сжал пальцами тонкое запястье с быстро бьющейся жилкой.
— Я не боюсь тебя.
— Ки… Ки, ложь — оружие демонов, а не посвящённых. И это последний вечер, когда эта ошибка пройдёт для тебя без последствий, — Сардо потянул её ладонь к себе, прижался губами к выступающим руслам вен. — Так чего ты боишься?
— Я не обязана тебе отвечать, — её голос звучал сдавленно, не от страха, уже нет, от сдерживаемого желания и… сожаления. Да, именно сейчас она понимает, что это действительно их последний вечер.
— Безусловно, Ки, — Сардо улыбается ей, когда она встаёт, чтобы, сделав один короткий шаг, оказаться у него на коленях. — Безусловно.
— Мы станем врагами в будущем, — прошептали мягкие губы ему на ухо, почти беззвучно, как будто в надежде остаться не услышанной.
— Не обязательно, детка, — Сардо погладил её по выгнутой спине, как ласковую кошечку. — Скорее всего, мы никогда больше не встретимся.
— Нет, — её голос впервые за вечер зазвенел сталью. — Я знаю: мы станем ими.
Вот значит как. Предвиденье и предчувствие посвящённых, любимцев богов, отличалось от демонических предсказаний, но было не менее надёжным.
— Я убью тебя, детка?
— Да.
Никогда ему не понять тех, кто вручил свою жизнь богам. Девочке следовало если не бежать от него, то убивать его, хотя бы попытаться, пока есть такая возможность. Вот к чему этим детям любые дары небесные, если они так ими распоряжаются?

— А как этот… Нумпса?
— Нумспа. Сардо Нумспа, — внутри что-то дёрнулось, забыто и больно, от звучания его имени. От того, что собственные губы снова, спустя столько лет, произносили его. Так же, как тогда, когда горячие — адское пламя в демонической крови — ладони лежали на её плечах, а вкрадчивый голос влажным дыханием оседал на шее. Как давно это было, будто в другой, не её, жизни. — Он вполне реален.
Она могла бы рассказать этому мальчику (кажется, он старше её, или нет, с каких-то пор ей кажутся мальчиками все) о реальности, пронизанной рыжеватым светом камина, наполненной вибрирующим в груди голосом и запахом лаванды и мяты, многое из того, что не стоит знать Избранному.
Ки запахивает кофту плотнее, чувствуя жар предвкушения от знакомого имени, не стёршегося из памяти не смотря ни на что, и холод смерти, застывшей на её пороге. Он вернулся в её жизнь, он украл Золотое Дитя, они стали врагами. Её предчувствия, неясные и зыбкие, как отражение луны в воде, не обманули её, хоть она и надеялась на обратное.
Правда ли?
Он убьёт её, убьёт, она знает, как знает и то, что к ней демон не придёт сам.
"Это последний вечер", — она сама так сказала.
— Ты тоже была там и говорила вещи вполне реальные.
Боги, серьёзно? Почему избранному не посмотреть на кого-нибудь другого? На кого-нибудь из тех, кто не касался демона по доброй воле и не раскаивается в этом.

— Ты обещал мне, — она произносит это в молчащую трубку, набрав номер, не глядя на циферблат. Случайный набор, вряд ли она могла угадать, боги, Ки даже не уверена, что у Сардо есть телефон, но магия действует не по тем же законам, по которым работает техника: в магии всё решает вера. — Ты обещал мне, Сардо.
— А ты произносишь моё имя так же, как раньше, детка, — его голос остался таким же, до последнего обертона, не изменившись ни на ноту. У неё скручивает внутренности спазмом: память, сожаления, ностальгия. На какое-то мгновение ей кажется, что ему — именно ему, демону, когда-то обнимавшему её, демону, который убьёт её, — она могла бы рассказать, как устала. Устала от чувства, что никому кроме неё не нужны поиски несчастного ребёнка, виноватого в том, что он родился как чудо. Перед демонами, которые жаждут уничтожить его, до того как он станет опасен. Перед людьми, которые ждут от него спасения, не желая помочь ему в ответ ничем.
— Сардо…
— Если ты хотела попросить за ребёнка, то мой хозяин настаивает на его убийстве, не желая удовольствоваться одним лишь заточением, — в голосе этом, смертельно опасном, вместо полагающегося злорадства — лёгкое сожаление, разбавленное привычной уютной насмешкой над ней, вечной девочкой, как будто рыжий демон действительно предпочёл бы оставить Сострадание в живых, лишь изолировав от мира людей.
"Почему, Сардо, почему из всего мира, кроме меня не всё равно только тебе, враг мой?"
— Я… не об этом.
— А о чём же, Ки? — он посерьёзнел. Он обещал ей, да. Одно желание в качестве подарка в их последний вечер. И всё, на что ей оставалось сейчас уповать: что он не нарушит данного добровольно слова. — Говори.
— Избранный не хочет… нет, он не понимает насколько серьёзна его миссия.
— Ты уверена, что тебе стоит говорить мне об этом? — он улыбается там, затерянный среди людей и бетонных коробок, она чувствует это по его голосу.
— Ты и сам это знаешь, Сардо, ты встречался с ним.
Несколько секунд в трубке висела тишина, полная — Ки чувствовала это — сожаления о противнике, который так и не стал настоящим. Демоны любят войну, любят врагов и кровь, как дети любят качели.
— Да, Ки, я видел его, он безнадёжен до тех пор, пока сам не захочет сражаться по-настоящему.
— Помоги мне с этим, Сардо, — она привычно, как много лет назад, чеканит его имя. — Моё желание.
— Детка… — растерянно тянет демон, и Ки почти видит, как он запускает пальцы в свои волосы. — И что же мне с ним нужно сделать по-твоему? Поговорить?
— Убить меня, — она ровно, как будто просит купить хлеба, как будто эта просьба естественна, как дыхание. "Я не хочу умирать, Сардо, я не хочу, но кому ещё есть дело до этого ребёнка?" — Так, чтобы это стало его личным делом. Он…
— Любит тебя? Сочувствую.
— Не стоит.
— Ему, детка, ему, а не тебе, — с каким-то непонятным ей, тяжёлым вздохом уточнил Сардо. — Ты просто не умеешь выбирать мужчин.
— Ты был моим первым.
— О чём и речь. Я приду на рассвете. Уж постарайся не увернуться, ладно?
Ки прикрывает глаза и чувствует, как по щеке пробегает тяжёлая, крупная слеза. Боги, боги…
— Спасибо.
— Не за что, малыш.

За прошедшие годы с их последней встречи Ки стала красивее и сильнее, а ещё вокруг неё, как рыцарский панцирь, застыло начавшее трескаться одиночество, и было что-то бессмысленно символичное в том, чтобы убить её именно теперь.
Сардо забрал у слуги арбалет до того, как тот успел вовремя выстрелить в Избранного и прицелился получше, ровно настолько, что бы Ки успела отважно и самоотверженно прикрыть его собой от арбалетного болта.
"Знаешь, я полагал, что ты воспользуешься моим подарком для того, чтобы изменить своё предсказание, а не воплотить его. Но иногда, изредка, люди бывают действительно интересными. Хотя и немножко глупыми…".
Он ушёл, оставив людей наедине друг с другом. Демоническая деликатность именно такая: убить любимую на твоих глазах и позволить обменяться прощальными словами без свидетелей. Сардо и так знал, что будет сказано.

Ки устало прислонилась к стене своего маленького съёмного жилища, и вдохнула почти выветрившийся запах благовоний с одежд. Всё закончилось, и впереди её ждала обычная человеческая жизнь с Избранным, снова ставшим всего лишь одним из людей, таким же, как и все прочие. Мысль об этом приносила облегчение, пьянящее, и лёгкое разочарование, отрезвляющее, и, качаясь между этими двумя чувствами, Ки ощущала равновесие, к которому стремилась много лет.
С того самого "их последнего" вечера.
"Я убью тебя?"
"Да".
А я — тебя.
Ки не лгала ему, нет. Она и сама не знала, как именно сбудутся её предчувствия. Не знала, что именно её желание — и его обещание — исполнят обе смерти. Просто для неё — не окончательную, потому что она человек, потому что Золотой Ребёнок послан в мир спасать людей. Но она не знала, она действительно не знала тогда, что переживёт свою смерть.
На столе лежал конверт, подписанный знакомым летящим почерком, и сердце в груди дёрнулось. Больное, глупое сердце, которое она так и не вылечила, ни временем, ни Джеррелем, ни смертью. В конверте вместо письма лежала короткая записка:
"В следующий раз, детка, формулируй желания чётче. Тебе следовало самой попросить о времени для мальчишки".
А с обратной стороны:
"А, и сделай что-то с моим влиянием на тебя, Избранные богов не совершают чудес ради мести, только ради спасения других. Это так, на будущее".
Ки обессилено опустилась на пол. Когда-то старуха, живущая напротив её семьи, сказала ей, что демоны стремятся завладеть сердцами и душами людей, и никогда не отдают добычу назад, скармливая её злым птицам, что сидят у них на плечах. Но ни в каком кошмаре Ки не думала, что на плечах Сардо будут сидеть Вина и Раскаяние.

@темы: Золотой ребёнок, Гет, Фанфик, Фандомные Битвы, Мини, Сардо Нумпса, Ки Нанг, Кино

---

Это же ты (17.03.2019)

Название: Это же ты
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: zabriskie_point
Канон: Золотой ребёнок
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: миди, (4 275 слов)
Пейринг: Сардо Нумспа / Второй Золотой ребёнок (Справедливость)
Категория: слеш
Жанр: романтика
Рейтинг: R
Краткое содержание: Кажется, Сардо не знает, что ему ответить. Или не хочет произносить то, что приходит ему на ум. Вместо этого он медленно перебирает его волосы и греет своим дыханием чёлку, и Сэр-ги думает, что быть человеком — хорошо. И людям это тоже, наверняка, нравится куда больше, чем попытки стать богами или демонами.
Примечание Сэр-ги - золотой по-тибетски
Предупреждения: присутствует ксенофилия
От автора: с особой благодарностью  Хозяйка Маленького Кафе и  astrella, которые терпели мои несвязные истерики в начале этого текста. Мне стыдно, но я вас всё равно очень благодарна.

Вечерний воздух густой, как мёд, тёплый подобно парному молоку и солённый, словно кровь, разведённая в пригоршне морской воды — горчит на корне языка, режет глаза. Здесь, на холме между храмом и деревней, никогда не бывает истинной тишины, но Золотой Ребёнок — титул вяжет рот полынной нотой — не нуждается ни в тишине, ни в покое, ни в благочестии монастырских молитв.
— Ты опять сбежал от своих нянек, — Сардо — пепел, земляничная кислинка, мятно-перечная резкость и острота — появляется, как обычно, абсолютно бесшумно, ткётся из плотного, наполненного запахами леса воздуха, и так же оглушительно, как тихо для слуха, ощущается всем нутром: создание чуждое и враждебное этому миру. Чуждое, как Золотое — божественное — дитя, враждебное — в противовес ему же.
— Ты их жалеешь?
— Как ты мог так обо мне подумать, Чудовище?
Золотой сын рода людского улыбается, не оборачиваясь. Ему нравится его имя, данное Сардо, больше, чем человеческое Сэр-ги. По крайней мере, это если не имя, то хотя бы прозвище, его личное обозначение в чужой системе исчисления, а не безликий титул, сковывающий и обязывающий, подобно ожиданию в чужих глазах.
Обернуться и встретиться с остро-внимательным, подобно наконечникам стрел лежащих на тетиве, и мнимо, как вещественность отражения луны в реке, равнодушным взглядом — привычно до рутинности. Они знакомы трижды по пять вёсен, три из четырёх долей жизни Сэр-ги, короткий миг демонического срока.
— Тебя давно не видели в наших краях, Сардо.
— Скучал по мне? — бледные губы ломаются в дежурной — много лет уже лишённой яда — насмешке, и что-то в клетке рёбер ломается в Сэр-ги ответно. Привычно, как шаг по изученным наизусть тропам храма. Восторженно и жутко, как оставить первый след на свежевыпавшем снегу.
— Да.
Он никогда не лгал. Не потому, что это было противно его природе, нет, возможно тот, что приходил до него, действительно не приемлил лжи, возможно, те, что придут за ним будут такими же, но он знал: ложь бессмысленна и бесполезна, слаба и ядовита, как дурман.
— Ты мог бы и соврать из вежливости, — Сардо досадливо морщится, как кот, которому на морду брызнули водой. По лицу лишённому возраста разбегаются морщины, и Сэр-ги улыбается шире, чувствуя где-то внутри, под слоем морозно-горнего покоя, тепло, ровное, как степь, и обжигающее, как кипяток. — Тебя не учили хорошим манерам?
— Нет. Только молитвам и заклятиям.
Сэр-ги кивает в ответ на короткий смех, протягивает руку, и Сардо сжимает его запястье: приветствие, «я тоже немного скучал» и «представляешь, до сих пор не сообразил как тебя убить».
— Неудачный месяц?
— Неудачные последние полтора десятилетия, — поправил его Сардо и снова поморщился. — Не будем об этом. Так почему ты сбежал из храма, Чудовище?
— Потому что захотел побыть наедине, может быть? — он не боится, что это прозвучит негостеприимно, хотя бы потому, что его демон любит приходить не вовремя, любит, когда ему не рады, но Сэр-ги, как ни жаль, рад ему всегда. Сардо не кланяется ему, не смотрит на него, как на чудо, что решит все его беды. Вместо этого шепчет, как льёт яд в воды рек, несущих жизнь долинам, и улыбается, так, будто уже убил его.
— Тогда я вовремя? — это насмешка, но Сэр-ги кивает ему серьёзно:
— Да, — улыбается в ответ на гримасу раздражения и умиления, и кивает в сторону деревни. — Вчера там играли свадьбу горшечника. Говорили, что он вырос и давно уже пора.
Сардо встаёт у него за спиной, смотрит вместе с ним вниз на не очень аккуратные пятна крыш и хмыкает, обжигая дыханием шею:
— На сколько он был младше тебя, Чудовище?
— Забыл, — признаётся Сэр-ги без какого-либо сожаления. — Но я помню, как его мать приходила беременная за благословением. И как приносила новорожденного. Скоро он приведёт собственную жену…
— Завидуешь? — в голосе демона даже не вопрос — предложение, сделанное щедрой рукой. — Людям это свойственно, знаешь?
Сэр-ги закрывает глаза, чувствуя, как горечь на языке усиливается. Хочет завести руку назад, коснуться чужой ладони, сжать тёплые пальцы в гости, чувствуя биение обжигающей лавы под тонкой человеческой кожей.
— Я не знаю девушки, с которой хотел бы прийти к богам, — это не ложь, это правда, но это не ответ на вопрос. На тот, который Сардо не озвучил: ты человек, Чудовище? — Так какой смысл завидовать?
— Тому, — горячая ладонь прижимается к лопатке Сэр-ги, грея и отравляя сквозь ткани, — что он её встретил.
«Он не встретил тебя», — не говорит Сэр-ги.
«Он не знает своей жены, увидел её только вчера», — не говорит тоже, потому что это не важно.
— Молчишь, Чудовище?
— Я не завидую, Сардо, — наконец вздыхает Сэр-ги, откидывая голову назад, опираясь затылком на проступающую под кожей, твёрдую кость плеча, подставляя горло под удар, который его демон никак не может найти способ нанести. Он смотрит в прозрачные глаза, в которых под коркой безжалостного льда прячется подземная ярость и думает о том, что, по-хорошему, он давно мог бы сделать ему подарок. Порадовать… друга. Это то, что делают друзья — помогают друг другу, но Сэр-ги был жаден и остаётся таким по нынешний день. Он всё ещё не хочет прощаться.
«Позже…» — он едва не говорит это вслух, когда жёсткая, не ласковая, но осторожная ладонь скользит вдоль позвоночника, медленно, выгибая его в плавную дугу.
— Совсем, Чудовище?
— Это-то и досадно, — Сэр-ги улыбается, разводя руки в сторону: мол, видишь, какая неприятность? Мол, сам не рад. Мол, смеёшься надо мной, демон?
Но Сардо не смеётся, он смотрит сверху вниз, серьёзно и строго, и Сэр-ги вспоминает о том, что иные демоны раньше были богами, которых забыли. Мог ли Сардо быть из них? Каким он был бы, не забудь его люди, если…
— Люди — глупые и жадные, — не отрывая взгляда, наконец, произносит его светлоглазый, как заря, демон. — Жадные от глупости и глупые от жадности, — ладонь, замершая на изломе поясницы, кажется ласковой и согревающей, кажется мягкой, как вкрадчивый голос, льнущий к слуху, как тонкий шёлк к телу. — Иначе бы не стали запирать кого-то подобного тебе в клетку, вдали от жизни. Они завидуют тебе, чудовище, ты знаешь?
— Это ничего не меняет, — отзывается Сэр-ги. Люди были слабы, но они оставались теми, кто был достоин чудес, и кого не были достойны чудеса. Таковы законы этого мира, существующего не для богов и демонов. — Они просто люди. Они боятся.
Сардо улыбается в ответ на его слова, но Сэр-ги чувствует в его улыбке ту же полынную горечь, что вяжет собственный язык и это — общность — так странно, так внове, что нельзя удержаться — можно, но он не хочет — чтобы не проверить: прав ли он? Та ли самая горечь осела на бледных губах? И приподнимается, разворачиваясь, накрывает ломкие, улыбающиеся губы своими, собирая с них соль древних, давно высохших морей и сок ядовитых трав, растворённый в дыхании. Сардо не отстраняется, не отталкивает, не отвечает, просто ждёт, когда он сам закончит, когда сам осознает, что делает глупость и пожалеет. Только…
— Я не жалею, — выдыхает в чужой приоткрытый рот Сэр-ги, отстраняясь, прикасаясь пальцами к тёплой, как летнее солнце, ладони демона, скользя по ней поушечками пальцев — ласково.
— Зря, — слово падает тяжело, как камень, ударяющийся о дно обрыва, как печать, прижимающаяся к приговору, хуже, чем смертельному. И Сардо запускает руку — не ту, что медленно ласкает Сэр-ги — ему в волосы, притягивает к себе и целует сам, по-настоящему, умеючи. Сэр-ги, волшебное божественное дитя, прижимается к нему, плавится в чужом, отдаваемом ему без жадности, жаре, и мимолётно думает о том, сколько веков знанию Сардо. Это не ревность, нет, это было бы глупо и странно, но он боится, что его демону с ним будет — скучно.
— Сардо…
— Глупое маленькое чудовище, — влажное дыхание оседает на коже. — Тебе следует бояться меня. А не за меня… Ты издеваешься, да?
Сэр-ги нервно смеётся, прижимается лицом к плечу Сардо, обнимает и качает головой.
— Нет. Нет, разве похоже?
— С тобой — всегда, — шепчет его демон, и мягко обводит пальцем скулу, ушную раковину, челюсть. — Я же демон, ты помнишь, в моей натуре никому не верить.
— Я — Золотой Ребёнок, я — Справедливость, я никому не вру, забыл? — от одежд Сардо пахнет пеплом и известью, выдохшимся перцем и прогорклым мятным маслом, и Сэр-ги вдыхает глубже, запоминая, пропитывая себя насквозь этой смесью, как бальзамическим раствором.
— Даже мне, точно, — смех рассыпается среди деревьев, гаснет в мягких подушках мхов, и он отстраняется, хмурясь, качает головой:
— Нет. Тебе — в первую очередь. Я не вру друзьям.
Сардо снова начинает хохотать, притягивает его к себе обратно за подбородок и шепчет в ухо:
— А мы друзья?
Сэр-ги вздыхает, устало, чувствуя, как внутри разливается тихое смирение, которому его учили монахи, и которого на них — всегда не хватало. Только терпения и понимания.
— Сардо, — он обнимает пальцами запястья удерживающих его рук, гладит большим пальцем кожу на внутренней стороне и вздыхает. — Кто мы по-твоему?
— Я у тебя спросил, Чудовище, не уходи от ответа.
— А я уже сказал тебе. И спрашиваю, — Сэр-ги дёрнул головой, освобождаясь, чтобы посмотреть в прозрачные глаза, — что ты хочешь мне возразить?
— Тех, кто хочет убить друг друга обычно называют врагами, — почти мурлыкнул демон, и Сэр-ги на секунду задумался о том, насколько нездорово не чувствовать боли от этих слов. — А тех, кого целуют — любимыми.
А от этих — чувствует. Коротко и необидно, ожидаемо не первый уже год. Он может назвать так Сардо, мог бы, если бы Сардо хотел услышать, но не услышать в ответ. По крайней мере, искренне. И этой возможной лжи — боится по-настоящему.
— Я не хочу тебя убить, — Сэр-ги наклоняется к расслабленно лежащей на его руке ладони, целует не целует — просто прижимается губами, как будто в поисках опоры, смешно и глупо посланнику богов искать сил в демоне, но у кого ещё, когда боги ему не отвечают, а люди сами взывают к нему за помощью? — А ты меня не…
— Люблю, — соглашается Сардо, и Сэр-ги чувствует обжигающую, кипящую благодарность и облегчение, затапливающие грудь, чувствует, как разжимается стальной обруч, мешавший дышать. Только за то, что его демон не стал ему врать. — Это верно. А для дружбы, значит, сойдёт?
— Взаимопонимание и интерес, — он поднимает на Сардо смеющийся взгляд. — И даже доверие, какое ни есть — всё наше. Так как ещё нас называть?
— Я подумаю об этом, Чудовище, — тёплые пальцы скользят по краю монашеских одежд, задевая кожу, в ласке или насмешке, не разобрать, но это же демон, он и сам, вероятно, не смог бы определить точно. Цепляет пояс, тянет, не пытаясь развязать. — Сними.
Сэр-ги не спорит, только снова ловит чужую ладонь, касается её губами (он мечтал об этом — именно об этом, чтобы касаться, целуя бледные, как тени на снегу, пальцы — месяцы и годы), прежде чем выполнить то ли просьбу, то ли приказ, то ли предложение — ему всё равно. Даже если это шутка, потому что ничто, ничто от Сардо, не может ранить его.
— Не думай, чудовище, — пальцы Сардо мягко прижимаются к шее, и становится трудно дышать. — Это лишнее.
Сэр-ги улыбается и, не отводя взгляда — смотреть на Сардо — что-то сродни жажды после долгой тренировки — избавляется от одежды, шагает ближе, вплотную, обнимает, прижимая к себе, целует виднеющиеся под одеждой ключицы, трётся щекой, как лохматый, влюблённый щенок.
— Ничего не хочешь сказать мне?
— Я люблю тебя, — как что-то естественное отвечает Сэр-ги, и это даже не признание в чём-то новом. Он никогда не скрывал, что рад Сардо всегда. Над головой слышится короткий смешок и от этого почему-то уютно и правильно. Сэрги любил смотреть на своего демона, когда тот улыбался, слушать его, когда тот смеялся. Радость сверкала в нём, как искристый свет и этим можно было любоваться вечно. Так легко и свободно радоваться Сэр-ги не умел никогда и этому он мог бы позавидовать, но не Сардо же.
— Я не об этом… ладно, — оборвал он сам себя, задумчиво оглаживая ладонями его рёбра, бока, бёдра, сжимая в ладонях ягодицы. — Красивый.
Сэр-ги чувствует, как краска обжигает лицо, и смущается только больше от мысли, что испытал это чувство только сейчас, когда впервые услышал что-то о своей внешности… Боги, наверное, нормальные люди проходят этот этап раньше. Где-нибудь лет в пять, и уж точно до того, как успели раздеться.
— Ты смеёшься, Чудовище? — Сардо наклоняется, прикусывает кожу шеи, у Сэр-ги звенит в голове пусто и сладко.
— Я смущаюсь.
— Даже не знаю, что уместнее: восхититься причудливой формой проявления твоих эмоций или спросить «только теперь»?
Чужие губы скользили по коже, медленно, плавили своим теплом и у Сэр-ги подгибались колени: не потому что он не мог — он не хотел тратить силы на то, чтобы стоять, а не ощущать. «Я просто хочу чувствовать, — он вцепился в чужие плечи, уткнулся лицом в шею. — И ничего не взвешивать. Не судить».
— Слишком сложно говоришь…
Сардо толкнул его на траву и, когда он послушно лёг, широко ему улыбнулся:
— Сочту за комплемент, чудовище.
Сэр-ги улыбнулся и потёрся щиколоткой о щиколотку, приподнимая край одежды и касаясь кожи:
— Считай.
Его демон коротко рассмеялся и наклонился к нему, коснулся щеки, одним мягким плавным движением — таким медленным, что у задержавшего дыхания Сэр-ги голова закружилась от нехватки воздуха — проследил линию яремной вены на шее, скользнул по груди и остановил движение на напряжённых мышцах живота. Под его пальцами мучительно и сладко ныло внутри, требуя большего, желая продолжения…
— Странно, что ты такой отзывчивый, — с чуть отстраннёной насмешкой сказал Сардо, пока его пальцы задумчиво рисовали невидимые круги по коже. Сэр-ги затруднился бы ответить на что это походило больше: на ласку или пытку? — Кажется, монахи не слишком заморачивались чувственной стороной воспитания, м? Чудовище, не молчи, когда я спрашиваю, — прикосновение прервалось, и вот это — точно ближе к пытке. И допросу. Сэр-ги бы рассмеялся, но опасался, что тогда Сардо спросит, что он нашёл смешного, и ответить на этот вопрос будет гораздо сложнее. Он и сам себе не знал, как объяснить даже себе.
— Потому что это ты, — воздух между ними загустевал с каждым произнесённым звуком, и Сардо снова едва касался его, теперь под коленом. Всё так же задумчиво и отстранённо, но Сэр-ги чувствовал, что что-то изменилось, стало тяжелее и глуше — в прикосновении, дыхании, взгляде.
— Я не демон страсти, Чудовище.
А вот теперь удержать смех не получилось, но он и не пытался. Боги-боги, какой его демон, оказывается, смешной.
— Ты — это ты, — он взял чужую руку в свою, потянул к губам. Сардо не мешал ему, смотрел, будто ждал продолжения, и Сэр-ги тяжело вздохнул. — Я не знаю, что ты ждёшь услышать от меня, Сардо. Если я ощущаю твоё присутствие, сразу и всеми чувствами, почему я не должен этого делать, когда ты ко мне прикасаешься?
Сардо улыбнулся, освобождая ладонь и аккуратно, почти целомудренно поцеловал его в колено. От этого остро закололо в сердце, и Сэр-ги дёрнул демона за рукав, отвлекаясь, стараясь дышать спокойнее. Стараясь дышать.
— Не хочешь тоже раздеться?
Пальцы — тёплые к разгорячённой коже — медленно скользили по внутренней стороне бедра, заставляя судорожно, предвкушающе сжиматься мышцы.
— А если нет?
— Пожалуйста?
Сардо смотрел на него несколько секунд, потом покачал головой «Ты слишком торопишься» и встал, разрывая контакт, от этого тут же стало зябко, но Сэр-ги промолчал, только смотрел, как одежда, кажется, просто стекала с Сардо без его помощи, подобно воде, застыв разноцветным тканевым озером на траве. Невозможно было удержаться, и Сэр-ги, приподнявшись, потянулся, чтобы прикоснуться, чтобы почувствовать сухой жар его кожи, чтобы огладить ладонями бледные, будто не знавшие солнца, бёдра, чтобы поцеловать бедренную косточку…
— Можно? — он смотрел на Сардо снизу вверх, и тот отвечал непривычно тёмным взглядом, будто со дна светлого, прозрачного озера кто-то поднял ил. Думать о том, что это он сам — было приятно до дрожи и поджимающихся пальцев. — Сардо?
— Если хочешь, — голос, тоже изменившийся, теперь звучал тише, с новой хрипотцой, которой Сэр-ги раньше не слышал. Завораживало. Как всегда.
Наново.
Он замер: в груди ворочалось что-то… похожее на страх или сомнение, неуверенность — и это чувство было таким непривычным, таким новым, что Сэр-ги не знал, что с ним делать. Не знал, что делать, когда кровь в ушах шумит так оглушительно, мысли вязнут, путаясь сами в себе, а пальцы, впервые в жизни, дрожат. Даже не от усталости, как случалось у некоторых монахов после тяжёлого дня.
— Всё в порядке, — тёплые пальцы зарылись ему в волосы, массируя затылок, успокаивая, перетирая ему сердце в мелкую, податливую крошку. — Не нужно.
— Я хочу, — он нахмурился, и Сардо сверху хмыкнул, погладил по волосам.
— Тогда прекрати столько думать. Это мешает.
С этим тяжело было спорить, но… Боги… Сэр-ги задержал дыхание, лизнул головку полувставшего члена и, внезапно, ничего не случилось. Ничего… пугающего. Волнение судорожное, сплетающее внутренности в скользкий тугой комок, расслабилось, переплавилось во что-то жаркое, приятно-будоражащее, во что-то жадное и жаждущее. Вобрать в себя, изучить на ощупь и вкус, медленно, слушая изменяющееся дыхание Сардо и, да, если сделать вот так, выдох, переходящий в тихий стон.
— Хватит, — голос сверху звучал протяжно и тихо, вкрадчиво, проникая под кожу, в кровь ядом. Сладким, как мёд, разведённый в воде. Сардо аккуратно потянул его за волосы, заставляя отстраниться. — Не будем торопиться, Чудовище, да-а?
Сэр-ги кивнул, глядя на него абсолютно бездумно, едва ли понимая значение слов. Да, да, хорошо, как скажешь, да…
— Сардо…
— Тш, — Сардо опустился к нему на траву, прижал пальцы к губам. Сэр-ги тут же поцеловал их, позволяя снова себя положить на траву, послушно разводя ноги, открываясь его рукам. — Тихо.
Он снова кивнул и откинул затылок на траву, на какие-то мелкие гибкие ветки, льнущие к коже, пока ласковая уверенная ладонь скользила по груди, по животу, очерчивая линии мышц, удерживая второй рукой его за бёдра.
— Красивый мальчик, — почти промурлыкал Сардо, и он дёрнул головой, несогласный, красивым тут был кое-кто другой. — Хочешь поспорить со мной? — рука остановилась у низа живота, и Сардо смотрел на него, почти смеясь, своими всё ещё тёмными, нереально горящими глазами, и Сэр-ги покачал головой. Он не хотел спорить, не хотел, чтобы Сардо отвлекался и останавливался. — Хороший мальчик, — одобрительно кивнул его демон, обхватывая ладонью его стоящий член, медленно двигая рукой, пока пальцы другой руки мягко погладили кольцо мышц между ягодиц, а потом нажали. — Тш, не дёргайся.
— Я не дёргаюсь, — возразил Сэр-ги, который вдруг вспомнил. Только сейчас. — Я же просил тебя раздеться, м? М-м-м, — Сардо медленно ввёл внутрь один палец и замер, с интересом переведя взгляд на его лицо:
— Я разделся, — и начал осторожно двигаться внутри. — Чу-до-ви-ще. Да?
Сэр-ги открыл рот и постарался вдохнуть, откусить затвердевший воздух, протолкнуть его по горлу в лёгкие.
— Ты говорил… гово… м…
— Да? Что я такое интересное говорил? — на самом дне бархатного, ласкового, как кошка, голоса Сэр-ги слышал что-то напоминающее угрозу или предостережение. Запретную черту, а которую Сардо не позволял ему заходить, но… Но…
— Ты говорил, — каждое слово забирало всё дыхание и требовало нового вдоха, и руки Сардо, продолжавшие двигаться, растягивать и ласкать — не помогали. — Что человеческое тело для тебя, как рабочая одежда, я…
— Нет, — Сардо ввёл второй палец почти резко, так что Сэр-ги выгнулся, но боли не было. Как будто его демон сдержался в последний момент. Или, наоборот, не смог. — Это плохая идея, мальчик.
— Тебе… так не понравится? — эта мысль почему-то пришла только теперь, хотя стоило, наверное, подумать об этом раньше. Только Сэр-ги едва ли мог делать это связно.
— Тебе не понравится, — уверенно ответил Сардо, как отрезал. — Хва…
— Мне — понравится, — он возразил ему не менее уверенно. — Сардо… ах-хааа…
Какое-то время (несколько секунд, минут?) демон молчал, то ли задумавшись, то ли не желая отвлекаться, то ли просто не желая продолжать разговор дальше.
— Сардо…
— Откуда ты знаешь, глупое чудовище?
— Потому что это ты, — это было объяснением очевидного, но сегодня Сардо это нужно было неожиданно часто. — И я хочу, чтобы это был ты, — он поднял руки, погладил его плечи, зарылся в рыжеватые, как утреннее солнце, волосы.
Сардо остановился, замер — и внутри — вызывая тягучее, тяжёлое и горячее, как расславленный метал, желание движения, прикосновений, а потом небрежно поцеловал внутреннюю сторону его бедра, будто кистью мазнул.
— Ладно, — он ввёл третий палец, и Сэр-ги прикусил губу. — Если тебе так уж этого хочется, — продолжая растягивать его, пообещал Сардо. — Сам будешь виноват.
— Сардо, — укорил или напомнил он, спустя какое-то время, привыкнув к новым ощущениям достаточно, чтобы заговорить. — Ты согласился.
— Позже, — невозмутимо отозвался демона, разведя внутри него пальцы. — У меня, знаешь ли, когти. Будет не то чтобы неудобно… Будет больновато. И масло, уж поверь, лучше и удобнее крови. Не спорь, — предвосхищая возможные возражения, потребовал Сардо, но Сэр-ги и не собирался. Его демону некоторые вещи лучше знать, так зачем спорить?
Когда Сардо отстранился, Сэр-ги даже не успел ничего сказать, когда почувствовал, как реальность дрогнула, меняясь, прогибаясь под чужой силой, оседающей на губах вкусом прогретого на солнце камня, раскалённого в костре метала. Сардо и был таким: живым, дышащим переплетением камня и железа, с неподвижным, будто вытесанным небрежными движениями мастером лицом, плечами, собранными из переплетения мышц и жил, с крыльями, заслоняющими те солнечные лучи, что проникали сквозь ветви деревьев. Сэр-ги потянулся у нему, прикоснулся, чувствую мягкость, несвойственную камню, но полную жизни, почувствовал хищную, безжалостную силу нижнего мира, больше не скрытую человеческой оболочкой, накрыл своими губами твёрдые, острые как гранитный скол, губы, вбирая в себя дыхание — пережженную ярость, сладко-кислую ложь, наполняющую суть демонов, жар адского пламени и желания, казавшегося почти прохладой на фоне негасимых демонических горнил. Пил жадно, втягивая Сардо в поцелуй, впуская длинный, нечеловеческий язык в рот и проникая в чужой. Не удержал стона, когда руки, сильные и не привыкшие к ласке — ни своей, ни чужой — сжали в объятиях до хруста, до сладкой боли, притягивая к себе, вжимая в твёрдое — от природы ли, от напряжения ли — тело, привыкшее к смерти и войне, привыкшее нести смерть и защищаться от неё. Сэр-ги скользил ладонями по каждой линии тела, запоминая так же жадно, как пил дыхание. Старался быть нежным, старался быть почувствованым сквозь металло-каменную броню, которая и была самим Сардо.
— Глупое маленькое чудовище, — выдохнул ему в губы его демон, провёл ладонями по спине, сильно, грубо, Сэр-ги был уверен, что непривычно нежно для этого тела. Сжал пальцами, увенчанными острыми клыками, ягодица, царапая, кажется, до крови. Но Сэр-ги бы не возражал, даже если бы смог почувствовать боль за гудящим в крови… возбуждением? Так то называется?
Сардо взмахнул крыльями, автоматически, рефлекторно, но Сэр-ги слегка пришёл в себя, вцепился ему в плечи, пытаясь привлечь внимание, остановить.
— Глупое чудовище боится высоты? — весело заклекотал Сардо, смеясь и не собираясь останавливаться.
— Нет. Но твоё глупое чудовище не умеет летать, ты помнишь об этом?
Сардо задумчиво замер, разглядывая его, наклонив голову к плечу. Сейчас он ещё больше, чем в человеческом облике, напоминал птицу. Повадками. Манерой держаться. Голосом.
— И что?
— Тебе придётся самому меня держать и… вообще всё делать, — пояснил Сэр-ги, больше всего мечтая о том, чтобы снова перестать думать и позволить Сардо всё, что тот хочет. Просто… нужно напомнить. Наверное. — Я не против, если ты так хочешь.
Сардо зашипел, и Сэр-ги невольно улыбнулся. Кажется, его демон тоже не хотел так много думать в процессе.
— Интересно, если тебя поднять и уронить, — вдруг шепотом на ухо произнёс Сардо, сильнее сжимая его задницу в своих ладонях. — Ты умрёшь.
Сэр-ги тихо застонал от удовольствия, притёрся ещё ближе, хотя, казалось, что куда ещё?
— Попробуй, если хочешь, — честно предложил он.
— Позже, — решил Сардо и оттолкнул его от себя. — Повернись, что за извращение вообще, заниматься сексом лицом к лицу, а? Только люди могли додуматься…
Сэр-ги рассмеялся и послушно повернулся, упёрся в ствол старого, векового наверное, дерева, прогнулся в пояснице, чтобы было удобнее.
— Какие мы извращенцы…
— Ты даже не представляешь, — прошептал Сардо ему на ухо, раздвигая ягодицы, — насколько. Люди…
Сэр-ги хотел что-то ответить, но в этот момент Сардо начал входить в него, не торопясь, но и не останавливаясь, и он задохнулся, чувствуя, как его распирает изнутри. Пальцев не хватило… наверное… Но, когда Сардо всё-таки замер и спросил всё ли в порядке, Сэр-ги закивал, молча, не доверяя собственному голосу. Да, всё было хорошо, всё было отлично, ему просто нужно привыкнуть, а Сардо никуда не торопится и этого достаточно. Да-да, продолжай, боги, не останавливайся, я хочу чтобы ты продолжал, я хочу почувствовать тебя внутри, пожа-а-ах-х…
— Глупое, маленькое чудовище, — почти просвистел на выдохе Сардо ему в ухо, войдя полностью, и укусил острыми зубами за плечо. Так аккуратно, что даже кожи не прокусил. — Надо было сказать, что больно.
— Мне не больно, — едва слышно отозвался Сэр-ги, откидывая голову назад, подставляя горло губам, хищным клыкам, языку. — Только надо привыкнуть, — мучительно хотелось завести руку назад, погладить Сардо, просто чтобы ещё лучше, полнее почувствовать его прикосновение, но он продолжал держаться, потому что колени так и хотели подогнуться от слабости, от возбуждения… Кажется, его демон почувствовал это, хмыкнул насмешливо, снова что-то про глупость, и, перехватив поперёк тела, удерживая и прижимая вплотную к себе, помог опуститься на землю.
— Удобнее?
— Да, — благодарно кивнул Сэр-ги и снова повторил, — да. Сардо… пожалуйста…
Жёсткие, горячие губы поцеловали его в основании шеи, согрели сухим прокалённым жаром пещерных глубин, и Сардо начал двигаться, медленно, позволяя Сэр-ги привыкнуть к новым ощущениям, подстроиться к его ритму, удерживая его за бёдра так осторожно, как мог. А Сэр-ги чувствовал как внутри от чужой нежности и заботы, от близости и взаимного движения на встречу друг другу, растёт и пухнет тяжёлая, горячая, как дыхание Сардо, волна, готовая вот-вот сорваться, пронестись по нему, сметая и размывая остатки мыслей, разрушая последние связи с реальным миром. И она срывается, когда Сардо костяшками пальцев — чтобы не задеть когтями случайно — коснулся его напряжённого члена. Мир исчез в одной короткой, оглушительной вспышке, распался на миллионы искр, впивающихся в кожу колким, жгучим удовольствием.
— Сардо…
— Тут я, глупое чудовище, — по позвоночнику, собирая влагу, скользнули тёплые пальцы. Человеческие…
— Ты… — Сэр-ги с трудом собрался с мыслями. С их остатками, боги, какая блаженно пустая, лишённая размышлений, у него голова. — То есть, тебе…
Сбоку как-то недоверчиво и от того насмешливо хмыкнули:
— Мне было хорошо, — пальцы коснулись ноющих, саднящих ягодиц, и Сэр-ги понял, что ему их всё-таки расцарапали. И не почувствовал ни капли сожаления по этому поводу. — Хотя, если рассуждать логически, об этом у тебя должен был спрашивать я. Болит?
Он пожал плечами, слегка приподнялся на локтях и сдвинулся так, чтобы уткнуться Сардо в плечо.
— Не знаю. Всё нормально, — поймать его пальцы, поцеловать их. Сколько Сэр-ги себя помнил, его завораживали эти руки, с возрастом менялись только оттенки чувств. — Мне было хорошо…
— Поразительно, — в хриплом, вибрирующем голосе (сердце в груди дрожит в унисон, но об этом он ему не скажет) нет ничего кроме насмешки и веселья, будто Сардо рассказали хорошую шутку, но Сэр-ги чувствует в нём — не в голосе, в оседающей на коже мятной ноте чужого дыхания — искреннее, едва ли не детское удивление. Демон, привыкший к чужому страху, ну надо же…
— Нет, — возражает Сэр-ги и обнимает его поперёк груди, притягивает ближе и счастливо улыбается, когда чувствует ответные осторожные объятия. — Это же был ты.
Кажется, Сардо не знает, что ему ответить. Или не хочет произносить то, что приходит ему на ум. Вместо этого он медленно перебирает его волосы и греет своим дыханием чёлку, и Сэр-ги думает, что быть человеком — хорошо. И людям это тоже, наверняка, нравится куда больше, чем попытки стать богами или демонами.
А ещё он думает о том, что в его комнате, в простой шкатулке лежит кинжал, способный ранить его, и скоро, не сейчас и не завтра, он подарит его Сардо. Потому что делать подарки тем, кого любишь, это то, что постоянно делают люди. Главное, чтоб подарок радовал.

@темы: Золотой ребёнок, Слеш, Фанфик, Фандомные Битвы, Миди, Сардо Нумпса, Второй Золотой Ребёнок (Справедливость), Кино

---

Взгляд на память (17.03.2019)

Название: Взгляд на память
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Золотой ребёнок
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: миди, 5 557 слов
Пейринг/Персонажи: Сардо Нумпса, Второй ребёнок (Справедливость)
Категория: джен
Жанр: флафф, броманс
Рейтинг: G
Предупреждения: каноничная смерть

"За весной будет лето,
За безветрием — ветер,
День сменяется ночью,
Ночь утонет в рассвете,
После смерти, наверное,
Будет бессмертье…
Солнце вылечит поле,
Окроплённое кровью,
Всё что помнит земля,
Порастёт лебедою.
Ливни скоро размоют
Следы за тобою.
Так невольно, Так спокойно,
Затихает в груди колокольня,
Безнадёжность храня,
Застывает скалою.
Так руби же с плеча"
Ясвена — "Руби"

Первое знакомство со Вторым Золотым Ребёнком оставило Нумспа под глубоким впечатлением. В самом деле, когда уходишь на какие-то полчаса, сбросив на подчинённых заботу о шестилетнем мальчишке, чинно сидящем в клетке , в окружении сильных чёрных магов, и пребываешь в уверенности, что всё в порядке, а, вернувшись, видишь это голубоглазое недоразумение (в самом деле, как люди вообще додумались до идеи идеального ребёнка?), спокойно выходящее тебе навстречу, оставив за собой трупы, это запоминается. Хотя бы потому, что трупы — это не то, что ждёшь от шестилетнего ребёнка. И тем более от идеального ребёнка по мнению богов. Есть некоторый диссонанс между первым и вторым, знаете ли, для демона в том числе.
— Я даже не знаю, что именно хочу спросить, — растерянно сказал Нумспа, настолько обескураженный, что даже забыл разозлиться. Или испугаться, на всякий случай.
Пацан слегка улыбнулся:
— Ты хотел усомниться в том, что я — дитя света.
— Действительно, — кивнул демон. — Именно об этом я и хотел спросить: как?
— Это суд, — спокойно отозвался ребёнок, которого, кажется, нимало не волновали мертвецы, оставшиеся за его спиной. — Суд над грешниками за их преступления.
— И приговор…
— Наказание, которое освободит их от вины, — поправил мальчишка, потом задумался и по-детски сморщил нос. — По крайней мере отчасти. Я пойду, ладно? Или ты меня остановишь?
Нумспа устало потёр переносицу:
— У меня ведь не получится?
В прозрачно-голубых глазах появилось что-то, вызывающее глухую злость, медленно и тягуче клубящуюся в грудной клетке, резкое отторжение, яркую, как боль, жажду крови. Что-то похожее на… сочувствие? Сострадание?
"Ненавижу", — впервые, со всей отчётливостью подумал Нумспа. До этого ребёнок был работой, заданием, которое нужно было выполнить. Помехой его хозяину. Он не мешал демону, потому что тот не верил в то, что какой угодно ребёнок — даже идеальный — может спасти человечество от тех демонов, что они выращивали в собственном сердце, открывая дорогу в свой мир таким, как Нумспа. Но… жалость он не собирался прощать никому. Жалости он не простил бы даже хозяину. Жалость означала презрение.
— Ты что-нибудь придумаешь, — утешил его мальчишка, и прошёл мимо, ступая так тихо, что казалось, будто даже снег не сминался под его ногами.
— А меня ты судить не будешь, да? — насмешливо и зло окликнул его Нумспа. — Не рискнёшь?
— Я пришёл для людей, а не для демонов, — спокойно, не оборачиваясь, ответил Золотой мальчик. — И никто не судит за верность, трудолюбие и старательность.
Бросил — топором в голову, гарпуном в межреберье, зацепил — и ушёл, спокойно оставив демона в прострации.
"Что?"
Нумспа присел и зачерпнул горсть снега в ладонь, чтобы растереть искристым, колюче-злым холодом лицо. Это мало помогало, но всё-таки он был в человеческом теле и это возымело определённый эффект.
"Что он несёт?!"
Нумспа лёг на землю и посмотрел в прозрачное, морозное полуденное небо, более тёмное, чем безмятежные детские глаза:
— Не знаю, что вы там думали себе, когда отправляли его людям, — пробормотал он, не обращаясь ни к кому из конкурентов лично, — но прислали вы сюда чудовище. Настолько жуткое, что мне даже неловко совершать такое героическое деяние, как избавление человечества от этого вашего монстра.
Небеса, разумеется, молчали. Не важно, кто обращался к ним: люди или демоны — небеса молчали. Люди верили, что там их слышат. Или разочаровывались, убеждаясь, что их мольбы не достигают божественного слуха. Нумспа считал, что небеса всего лишь уверены, что сказали достаточно. Если посмотреть на Золотое дитятко, так они и вовсе сболтнули лишнего. А разбираться со всем, как обычно, старому демону, которому, вероятно, больше всех надо по мнению хозяина.
— Несправедливо, — хмыкнул Нумспа, вспоминая умиротворённую безмятежность малолетнего палача. — Но надо ли мне с этим что-то делать, если я простой демон?

Первый весенний дождь стучал по крышам, слишком холодный, чтобы нормальным людям пришло в голову гулять под ним, но золотое чудовище, разумеется, на подобное звание никогда не претендовало.
— Слушай, ты уверен, что ты местный? — это не то, что должно было бы интересовать демона относительно воплощённой Справедливости, но если так рассуждать, то ему вообще не следовало бы здесь быть.
Мальчишка удивлённо обернулся на его голос и улыбнулся, разглядев гостя. Нумпса слегка напрягся, потому что приятным его визит никогда ни для кого быть не должен был. Это противоестественно настолько, что даже демона, которого радовало, казалось бы, любое извращение естества, порадовать не могло.
— Что позволяет тебе допустить мысль, что я могу быть из этих мест? — сарказм Нумспа определяет только по смыслу сказанных слов, потому что голос чудовища полон — отравленного — участия. — Я даже не похож на этих горян.
— Если я спрошу, как ты здесь оказался тогда, ты ответишь? — Нумспа сел на ствол поваленного дерева, подогнув под себя правую ногу, и с изучающим, хищным любопытством принялся рассматривать пацана, который за прошедшие полтора года успел вытянуться, став нескладным и на вид до ужаса неловким.
— Меня вроде как украли, — беззаботно пожала плечами воплотившаяся Справедливость, не спрашивая зачем это нужно знать Нумспа. Поразительная беспечность при общении с демоном, а, может быть, он просто знает каким-то своим способом, недоступным иным тварям, населяющим этот мир, что Нумспа спрашивает просто так. Ни для чего. Праздное любопытство смешное и стыдное, потому что любое действие должно нести выгоду. — Но мы поговорили об этом с монахами, и они поняли, что были не правы.
— До того, как умерли или после? — он уже видел справедливость и правосудие в его исполнении. Логично предположить, что это был не единичный случай.
— Ну что ты, почему ты сразу так плохо думаешь о них и обо мне? Их проступок можно было исправить, — ах, вот в чём разница... а было бы нельзя, и разделили бы монахи судьбу чёрных магов. Было бы смешно. — Так что они нашли моих родителей и пригласили их тоже переехать сюда. Но они крестьяне, и не пожелали покидать родную землю, успокоенные тем, что я жив, цел и меня не обижают. Мы переписываемся.
— Они грамотные? — удивился Нумспа, помнивший, что лишняя образованность у крестьян не была в почёте.
Чудовище пожало плечами:
— Есть кому им прочитать мои письма. И кому записать слова.
В самом деле, как Нумспа мог подумать, что подобные мелочи могли смутить это... человекоподобное существо?
— Мне казалось, что первый ребёнок больше служил людям, а не запугивал их, — поделился воспоминаниями Нумспа. — Ужасно противный был, кстати.
— Ещё хуже меня? — удивился нахал.
— Тебя я ненавижу, — самым проникновенным шёпотом, почти сливающимся с шумом дождя, признался Нумспа, прижав ладонь туда, где у людей должно было быть сердце. — А тот просто раздражал.
Пацан подошёл и сел рядом с Нумспа на промокшую, раскисшую землю, пачкая дорогую ткань одежд.
— Первый пришёл помочь, пришёл отдавать и спасать. Те, что придут после меня тоже будут такими, — он не глядя поднял руку, собираясь, очевидно, коснуться демона, и не смог. Так же как Нумспа не мог дотронуться до него, чтобы оборвать такую мешающую, такую ненужную ему жизнь. Мальчишка поморщился и опустил ладонь обратно себе на колено. — Я не таков.
— Ты пришёл карать?
— Я принёс им суд, — в голосе его не было ни гордости, ни радости — только тусклое, непоколебимое знание. — Потому что они просили о нём, и боги их услышали.
— Они хотели справедливости.
К чему он спорит? К чему защищает людей перед воплощением света? Почему-то всё в присутствии странного мальчишки с прозрачно-спокойными глазами становилось странным и неправильным. Справедливость действительно такова?
— Нет, — чудовище запрокинуло голову и посмотрело ему в глаза. — Люди никогда не хотят её. По крайней мере, большинство из них, чтобы они не говорили. Они жаждут суда и прощения себе, и суда и кары тем, кто причинил им боль. Они желают защиты от зла в чужом сердце, не видя его в собственном. Они звали, и я пришёл…
Его речь становится каким-то заговором, речитативом, напоминающим тихий и гулкий, вибрирующий, ритм барабанов. В такт этому звучанию пыталось подстроиться сердце, и Нумпса оборвал его до того, как... он не знал — что. До того, как что-то... изменится.
— И оказался не тем, кого они хотели.
Тишина между ними полнилась звуком падающих капель и шелестящих листьев. Полнилась свежестью горного воздуха и прелостью мокрой земли. В ней больше не звучали гулкие шаманские барабаны голоса Справедливости.
— Да. Я оказался не тем.
От спокойствия в голосе, от безмятежности на лице золотого чудовища, от лёгкости, с которой он признал правоту Нумспа, сводило скулы. Хотелось свернуть эту тонкую, истощённую то ли постами, то ли равнодушием к себе, шею, как недобитому утёнку, попавшему под град. Из жалости. Той самой, чей призрак жил в Нумспа — памятью — полтора года, питая его ненависть.
— Не тем, кого они хотели, но тем, кто был им нужен?
Если уж он не мог понять зачем защищает людей перед справедливостью, то зачем он оправдывает Справедливость перед ним самим, Нумспа был не способен понять тем более. Возможно, дети просто не должны быть столь понимающими и снисходительными по отношению к миру. Они должны быть детьми.
— Думаешь, боги настолько милосердны? — в голубых глазах заискрилось весёлое и какое-то рассеянное удивление. — Я думал, ты их не любишь. Нет, я не тот, кто им нужен, я только тот, кого они заслужили.
Было в этом что-то. Смесь смирения и высокомерия, признания своей ограниченности и гордыня. Яд, который должен был отравлять изнутри, но почему-то смотрел глазами чище родниковой воды. В самых чистых и красивых водоёмах нет жизни... Нумспа молчал несколько секунд, а потом почти положил ладонь на макушку своего чудовища:
— Людей можно только пожалеть.
— Я не умею, — соврал мальчишка. А, возможно, и нет, возможно, он действительно не умел жалеть людей, в отличии от демонов. Делало ли это демонов в его глазах лучше или хуже? Нумспа не хотел спрашивать, не хотел слышать ответ.
— Я тоже.

— Я заварил тебе чай, — не открывая глаз, сказало медитирующее чудовище, когда Нумпса появился на пороге его комнаты. — Пей и не отвлекай меня ещё десять минут, хорошо?
Всё, что демон думал об этом существе, которое с каждым прожитым месяцем, не то что годом, портилось характером, можно было вместить в один тяжёлый — как мировой хребет — вздох. Исключительно потому, что слов нужных ещё не придумали. Даже среди тех, которые не произносят в приличном обществе. В любом случае это общество Нумспа приличным не считал. Так что он молча сел на одну из валяющихся на полу подушек и пододвинул к себе фарфоровый чайничек. Сказать по правде (что он, разумеется, не часто делал), ему никогда не нравилась кипячёная трава, но за годы знакомства со Справедливостью привык к её терпкому вкусу.
— Опять несладкий?
— Я же попросил… — поморщился пацан. Так родители досадуют на малых детей для которы пять секунд тишины — уже долгий срок, и это смешно, если вспомнить во сколько раз Нумспа старше. — На столе посмотри.
В отличие от чая, мёд Нумспа нравился. Ярким, насыщенным вкусом, легко маскирующим какие-нибудь невинные — или не очень — примеси. Нет, он не пытался отравить чудовище, это было бессмысленно, но ведь на нём мир не заканчивался, верно? Иногда казалось, что Нумспа себе об этом напоминает.
— Ты опять думаешь о чём-то странном, — пацан открыл глаза и внимательно посмотрел на демона. — Мёд — это солнце и лето, а ты что придумал?
— Мёд — это золото, и как за любое золото, за него убивают…
— За что только в мире не убивают, — вздохнула Справедливость, даже не пытаясь спорить. — Почему бы в этот мир не прийти тому, кто воплотит в себе миролюбие? От него наверняка было бы гораздо пользы и добра, чем от меня.
— Если следовать твоей логике: его никто не просит и не ждёт, — фыркнул Нумспа, отправляя в чашку четвёртую ложку мёда и получая ни с чем не сравнимое удовольствие от вида бесстрастно-перекошенной (плохо мальчик умеет притворяться, и рук вон плохо, он бы его подучил, но ведь не станет учиться паршивец…) физиономии чудовища, наблюдающего святотатство, не иначе, над благородным сбором лучших горных трав. — Но я думаю, что его рождение бессмысленно, потому что он просто не выживет. Даже если я не буду вмешиваться. Но я буду, разумеется.
— Меня всегда радует твоя скромность, — ядовитой змеёй укусил Золотой ребёнок. Вот только-только расслабишься и начнёшь получать удовольствие, а тебя раз – и в добродетели носом натычут, в добродетели, как котёнка в лужу. Это что, месть за надругательство над его бесценной травой? — Ты всегда помнишь, что мир не вращается только вокруг тебя.
— У меня хозяин есть, — подсказал Нумспа, если мелкий забыл. Тяжело считать себя всемогущим, когда тебя регулярно вызывают на ковёр для отчётов.
— Ах да, этот, — небрежно отмахнулась главная головная боль демонов за последнюю дюжину лет. — Он мне не интересен.
И если бы Нумспа сейчас кто-то спросил, он бы не смог ответить, что именно испытал: зависть по отношению к тому, кто не интересует это чудовище, а, значит, сохранил здравый рассудок, или чувство превосходства, ведь кому в преисподней нужно душевное здоровье?
— Зато ты ему очень интересен.
— Нет, просто мешаю, — возразило чудовище, тоже не лишённое определённого сорта скромности, забирая из его пальцев ложку со стекающим с неё мёдом, и положило её в собственную чашку. — Что ты так смотришь?
Нумспа не был уверен, что можно считать большей заслугой: заинтересовать его хозяина или начать мешать ему.
— Ты не пьёшь сладкий чай. Нет?
Счастливая улыбка на поллица могла бы ослепить:
— Не думал, что ты запомнишь, — разве это повод так радоваться? — Да, обычно не пью, но ты ведь пьёшь.
Нумспа рассеянно замер и удивлённо посмотрел в безмятежные, искрящиеся беззаботным весельем глаза:
— Не предполагал, что являюсь для тебя примером для подражания.
— Потому что ты им и не являешься, — пацан сделал первый глоток и задумался, на некоторое время потеряв связь с реальностью. — Но мне интересно понять.
— Понимание есть стремление к тождеству, — скучным голосом напомнил ему Нумспа, которому стало от сказанного… неуютно. Неправильно и тревожно. — Не боишься уподобиться?
— Я не ведаю страха, разве ты не знал? — он просто не стал отвечать, это было абсолютно очевидно. Просто проигнорировал вопрос, отделавшись неубедительной отговоркой. Понимание и принятие всегда шли плечом к плечу, как сёстры, держащиеся за руки, два рукава одной реки… О чём чудовище думает?
— Беспокоишься обо мне? — ах да, вот о чём — о том, как бы побольнее укусить.
— О том, как тебя убить. Хозяин ругается, знаешь ли.
— Да, это проблема, — кажется, мальчишка расстроился. Нет, серьёзно что ли? В такие моменты Нумспа особенно ярко вспоминал, как сильно ненавидел он этого ребёнка, как страстно желал уничтожить его. — Наверняка должен быть способ без трапезы какой-нибудь гадостью, верно?
— Именно его я и пытаюсь придумать или найти.
Если бы Нумспа знал, что это может быть, он бы уже завладел этим, и дыхание, бессмысленно охлаждающее сейчас чай, остановилось бы. Справедливость, голубоглазая и безжалостная, покинула бы этот мир.
— Ничто в этом мире не может причинить мне вреда, — напомнил мальчишка.
— Я знаю это лучше тебя.
— Тогда, может, тебе стоит поискать за пределами этого мира? — в его голосе — ленивое, размышляющее любопытство, как будто он разгадывает детскую шараду, а не ищет действенный способ своего убийства. Что-то холодное, не имеющее название сворачивается в пылающих адским жаром внутренностях Нумспа в ответ на этот голос, на зло, озвученное им.
— В моём мире тоже нет ничего подходящего.
Если бы что-то было — он бы давно нашёл. Нет, на самом деле, для него бы нашли другие и отдали ему бы на тарелочке с голубой каёмочкой. Любой демон помог бы, не важно даже, подчиняющийся хозяину или вольный охотник за удачей, или даже его враг — любому мешал этот ребёнок, у которого с самого рождения его предназначением было уничтожено детство. И в этом, иронично, люди оказались так же безжалостны, как демоны. Никто не видел в мальчишке, пытающемся с помощью мёда понять демона, ребёнка — только чудовище. А Нумспа, как и в первую встречу, не видел от него никакого вреда. Сколько лет уже Справедливость в этом мире? Люди не меняются так легко, по одному лишь мановению волшебных рук, пусть даже руки эти — божественные.
— Тогда, может быть, следует поискать в том мире, откуда… пришёл я? — тонкую нить сомнения в голосе Нумспа не смог бы не услышать, даже если бы хотел. Колебания, сомнения — вот те слабости, за которые легче всего ловятся человеческие души. Если нашёл щель в обороне, сколь угодно тонкую, то рано или поздно проникнешь внутрь, не лезвием, так ядом. Но сомнения чудовища были иного толка: он знал только этот мир, и тот, которому со всей отчётливостью принадлежал (будь иначе, Нумспа бы давно убил его, но будь иначе — в этом не было бы никакой нужды), никогда не видел. Вот теперь и сомневается, можно ли говорить именно так.
Можно. Так — можно.
Но разве можно говорить это?
— Мне туда не попасть, — с трудом выдавил Нумспа из себя. Это была идея обладающая определённым потенциалом и ею стоило поделиться с хозяином. Но его начинало мутить при одной только попытке осмыслить то, кто именно подсказал её. Холод внутри пульсировал сильнее и больнее. Нумспа игнорировал его, будто и не было ничего.
— Ты что-нибудь придумаешь, — голосом, полным веры в него, подбодрило чудовище. — Или твой хозяин. Должен же от него быть какой-то толк, верно?
— Верно, — бездумно согласился Нумспа, и только потом понял с чем именно. А впрочем, не всё ли равно, если Хозяин об этом не узнает? Так же, как он не узнал ни об одной из их встреч за эти годы, прошедшие с момента побега мальчишки из его плена. — Нравится чай?
Почему-то сейчас это показалось очень важным. Почти таким же важным, как идея поискать оружие в мире богов и светлых духов.
— Сладкий, — предельно логично отозвалась Справедливость, и Нумспа так и не смог понять было это "да" или "нет". Иногда с детьми так сложно… Ещё сложнее, чем с чудовищами.

— И скажи после этого, что ты не мудак! — Нумспа ворвался в комнату для медитаций голубоглазого монстра, мало заботясь о том, что его визит могут заметить. Сегодня — сейчас — это его вообще не волновало. Даже возможные объяснения с Хозяином меркли на фоне этого… этого…
— Я никогда ничего такого не говорил, — вздохнул "этот" и потушил курильницы с благовониями. Видимо сразу понял, что просить сегодня подождать десять или сколько там, минут — бесполезно. — Пошли отсюда, а то провоняешь.
Мелочная забота в его исполнении выглядела изумительно естественно и так же потрясающе зло.
А ещё он действительно никогда не говорил, что не мудак. Наверное, потому что Нумспа так его никогда и не называл до этого момента. Чудовище протянуло руку, определённо собираясь взять его за ладонь, но остановилось на половине движения. Они не могли коснуться друг друга: в этом и демон, и Золотой ребёнок оставались равны в каждую их встречу. Нумспа почувствовал как злость — обида, но в этом он бы не признался никогда — раздиравшая его изнутри, успокоилась, погасла до привычно тлеющих углей, и пошёл за коридору следом за воплотившимся в смертном божественным чудом, прикрыв глаза, чтобы не видеть изученную наизусть — раздражающую — фигуру, ориентируясь только на звук шагов. Это же храм… древний настолько, что с ума сойти можно, если быть человеком, представляя сколько раз в нём читали отвращающие зло молитвы.
— Почему я могу сюда входить? — так не должно было быть, ему стоило давно об этом задуматься. Не могут вековые молитвы монахов быть настолько бессильны против него, иначе зачем они вообще нужны?
— Потому что я рад тебя видеть, — как что-то само собой разумеющееся ответил мальчишка (разве он уже не вырос? сколько ещё Нумспа будет видеть в нём ребёнка?), заставив подавиться любыми уточняющими вопросами. Это та правда, которую он знать — слышать — не хочет. — Так же как и ты меня.
А этого — тем более.
— Я не хочу тебя видеть.
— И именно поэтому всегда приходишь? – мальчишка улыбался. Для того, чтобы понять это, не нужно было смотреть на него — достаточно было слышаться голос. — Ты сегодня злишься.
Всего лишь констатация очевидного, но Нумспа знал, что это — вопрос.
— Твои монахи украли у меня из-под носа кинжал!
— Это не я, — тут же открестилось от всего чудовище, мгновенно понявшее суть претензии. Кто бы не понял, верно? Нумспа не хотел ему верить. Он бы ему никогда не поверил никому другому, но ложь — та же скверна, что и кровь. Прими Золотой ребёнок её, и Нумспа не понадобился бы даже освящённый кинжал богов, чтобы выполнить задание. — У них нашлись какие-то свои провидцы, которые что-то такое увидали и рассказали им. Вот они и побежали спасать меня от всего плохого в твоём лице. Надо было тебе быть поосторожнее, что ли.
— Поучи меня ещё!
— Легко, — улыбнулся паршивец. — Например, могу поучить тебя хорошим манерам.
— Намекаешь, что я не поздоровался?
Они вышли во двор, где, на удивление, никого не было, и сели на деревянную ступеньку.
— Нет. Я намекаю, что ты за столько лет так ни разу и не представился. Я знаю кто ты такой, но как тебя зовут?
Нумспа застыл каменным изваянием. Сколько лет они знакомы? Сколько лет они уже они ведут свои бессмысленные разговоры? Почему пацана именно теперь заинтересовало его имя?
— Я тоже не знаю твоего.
— Ты знаешь все, какие знаю я.
В этом ответе не было ничего — абсолютно — кроме бесконечного спокойствия и терпения ко всем глупостям этого мира. Они были настолько полными и безбрежными, что Нумспа почувствовал, как в нём просыпается жажда крови: яркая, сильная, почти ослепляющая. Он знал много способов, какими можно было бы убивать монахов, не догадавшихся дать ребёнку имя, оставив его только функцией.
Это не то, что должен был чувствовать демон.
Это не то, что должен чувствовать убийца по отношению к своей жертве.
Это не то, о чём кто-либо — и особенно чудовище — когда-либо должен был узнать. Никогда. И никто. Так для всех будет гораздо лучше.
— Это не нормально для человека.
— Они не считают меня человеком.
Было ли это оправданием или осуждением? Нумспа не знал, несмотря на все годы их общения, он всё ещё не понимал, что думает Справедливость о мире вокруг и людях его окружающих. Они не считали его человеком, да, и были в этом подобны демонам. Единственно, чего Нумспа не знал, были ли они в этом подобны ещё и богам?
— Разве они правы?
— Тебе это важно? — у голубых, почти прозрачных глаз странное, непонятное ему выражение. — Я не знаю.
— Сардо Нумспа.
— Значит, Сардо?
Нумспа хотел бы спросить, как мальчишка выбрал именно ту часть его имени, которым его никто не называл. Он всегда только Нумспа: для хозяина, для подчинённых, для жертв и врагов, даже для себя. И это легко скатывающееся с детских губ "Сардо" ему слышать непривычно и неловко, он хочет запретить, исправить на правильный вариант…
— Да, — определённо, ничто в их общении не было "нормальным", так зачем начинать теперь?
— Здорово. Так что с кинжалом?...
— Аджанти, — вздохнул Нумспа. — Он называется Аджанти, и его украли твои ручные собачки.
Следующий час он, к собственному удивлению, рассказывает Золотому мальчишке о том, как они с хозяином искали доступ в другой мир, какими путями добывали информацию об Аджанти, и каким головокружительным приключением была его добыча. А потом в самом конце случились эти проклятые монахи. Как всегда, не вовремя.
— Даже мне обидно, — вздохнула предполагаемая жертва пропавшего кинжала. — А я ведь только слушал.
Разумеется, разница была только этом. Как обычно, боги, кого вы прислали и уверены ли вы в том, что не промахнулись?
— Лучше вообще молчи, — поморщился Нумспа. — Зачем я сюда пришёл, а? Мне сейчас к разговору с хозяином готовиться надо, а не языком с тобой попусту молоть.
— Тогда тебе действительно лучше пойти к нему поскорее.
— Не хочу, — нахохлился Нумспа, противореча сам себе. — Твои собачки всё испортили, пусть они и идут об этом рассказывать.
Поганец улыбнулся:
— Помолиться о твоём благополучии?
— О, ради всех падших богов, нет! — Нумспа потянулся дать ему подзатыльник, но мальчишка уклонился, не разрушая иллюзии, будто его действительно могли ударить. Деликатный. — Мне для полного счастья только персонально внимания богов и не хватает.
— Как скажешь, — чудовище помолчало несколько секунд. — Приходи через месяц, хорошо?
— Ты в первый раз назначаешь время, — удивился Нумспа. Обычно, он приходил, когда ему в голову взбредало. — И что это значит? Мне не появляться здесь месяц? Или обязательно появиться через месяц, а?
— Придёшь?
Нумпса замолчал, разглядывая застывшего, как натянутая тетива, мальчишку. Кажется, таким напряжённым и отчего-то взволнованным он видел его впервые. И было до боли любопытно, что такое понял или придумал этот подарок богов, но демон знал, что спрашивать бесполезно. Даже если что-то и ответит, это ничего не объяснит. Всегда, когда прозрачное весеннее небо в глазах Золотого дитя превращалось в обманчивую гладь тающего льда — его ответы объясняли столько же, сколько объяснило бы молчание. А, возможно, ещё меньше.
— Хорошо, — согласил Нумспа, и усмехнулся, почувствовав, как расслабилась спина мальчишка, как напряжение покинуло его тело. — Но только в этот раз.
— Да, — кивнуло чудовище, и он услышал не произнесённое "этого будет достаточно". – Спасибо.
Почему-то, на секунду показалось, что он подписал своим согласием приговор. Глупое ощущение.

Спустя месяц в этом, будь он неладен, храме и его окрестностях ничего не изменилось. Нумспа пнул камешек, попавший под ногу, и тот полетел в сторону мальчишки, спокойно сидящего на самом краю обрыва. Не похоже, что за это время произошло что-то важное из-за чего ему стоило явиться сюда именно сегодня. И всё-таки, он, как настоящий дурак, а не демон, сдержал обещание.
— Любуешься рассветом?
— Лесом, — голубые и прозрачные, как лёд, глаза посмотрели на него со всей безмятежностью мира. — Он похож отсюда на мягкий ковёр, да?
Нумспа вздохнул и сел рядом. Невозможно долго злиться на него. И нет, вовсе не потому, что у этого Золотого дитя какие-то особенно умиротворяющие свойства или сокрушительное обаяние, как же, обаяние у этого чудовища абсолютно по-рыбьи спокойными глазами. Просто, чем дольше бесишься в его присутствии, тем больше чувствуешь себя дураком. А это никому не нравится, и тем более демонам.
— Испачкаешься, — чудовище улыбнулось и неопределённо махнуло рукой. Кажется, снова остановился на полпути, вспомнив, что не сможет тронуть его ни за ладонь, ни за плечо.
— Молчи уж, — проворчал демон. — Между прочим, первый со мной разговаривать отказывался, ты знал?
— Следующий тоже откажется, — пообещал нахал и рассмеялся. — Но, я думаю, это не совсем справедливо с их стороны: игнорировать того, кто просто выполняет приказ.
Нумспа почувствовал, как внутри по рёбрам заскреблось раздражение. Привычное, въевшееся не просто под кожу — в кости за эти годы. Он не выносил снисхождения, ему не нужно было оно, тем более с барского плеча пай-мальчика. И тем более ему не нужно было... Нумспа привычно отказывался давать имя тому, что хотел отрицать. Это было удобно. Удобнее, чем смотреть в глаза правде, ненужной демонам.
— Мы враги, — медленно, как камни, уронил Нумспа слова в повисшую между ними тишину. Напомнил то, что им обоим не стоило забывать. Особенно мальчишке. Хотя, казалось бы, какая демону разница? — Это не зависит от приказов.
— Разумеется, — короткая змеиная насмешка скользнула по губам Справедливости. Такое согласие было хуже спора. Нумспа попытался ударить — подзатыльник, ничего особенного — но, конечно, не смог даже коснуться. Они существовали в разных мирах, в разных измерениях, и их совместное пребывание на земле — всего лишь многолетняя иллюзия, в которую только люди и могли верить. Люди вообще неплохо это умеют — верить. — Ты не сможешь меня коснуться пока я не приму в себя твой мир, — кажется, в голосе Справедливости было… сожаление. Снова.
— Кинжал это исправил бы, — то ли проворчал, то ли ответно уколол Нумспа.
— Да, Аджанти может меня коснуться, — рассеянно кивнул мальчишка. — Спасибо, кстати, что не забыл.
Нумспа зло щёлкнул пальцами и откинулся назад, улёгшись на пыльную, остывшую за ночь землю. Он неплохо умел составлять слова в предложения, были виртуозы и получше него, у всех свои таланты, но тем не менее, нельзя сказать, что в искусстве риторики он был плох. Однако, что отвечать на эту благодарность было непонятно. Ему не следовало приходить сюда. Начать с того, что это вообще могла быть ловушка, и кто тогда будет во всём виноват? Правильно, он сам. Но даже если и нет... Бессмысленный разговор, бессмысленная встреча, которая только отнимает время, которое он мог бы потратить на более полезное дело: на поиск кинжала, например, вместо того, чтобы сидеть тут, болтая с мальчишкой, едва разменявшим первые полтора десятилетия. Что ребёнок может знать о мире? Что любой человек может знать? Все они ограничены своими возможностями и недолговечностью, никто из них не может сказать ему что-то новое. И всё-таки он снова здесь, снова разговаривает с этим ребёнком, на которого люди смотрят как на божественное чудо, посланное им для их удобства, но суть которого на самом деле — чудовище. В который раз они разговаривают? Нумспа сбился со счёта несколько лет назад.
— Где твои няньки? — на самом деле ему не интересно. Няньки всегда "где-то" и никогда не мешают их встречам, и не стоит задумываться о талантах Справедливости к дрессировке людей. Бесполезные мысли.
— Меняешь тему? — мальчишка неопределённо махнул рукой. — Молятся. Ждут чудес. Ждут, когда я принесу им справедливость.
— Я слышу в твоём голосе сарказм, — это, пожалуй, впервые. Обычно он говорил о своём предназначении и вере монахов спокойно. Почти равнодушно. Он больше походил на неподвижное озеро, которое не в состоянии потревожить даже взмах хвоста, обитающей в глубинах рыбы.
— А я в твоём — попытку воззвать к моей совести.
Нумспа закрыл глаза и досчитал до пяти. Разве мальчишка позвал его сегодня для этого?
— Я ведь не смогу тебя ударить, да? — в его голосе почти звучит надежда, отнятая у демонов на заре времён.
— Увы, — Золотой ребёнок лёг рядом, так что Нумспа мог почувствовать тепло его тела, как будто большая собака, бесконечно доброжелательная, лежала рядом. Со второй, видимо, куда как более кусачей. — Ты собираешься убить меня?
— Как только достану кинжал, — пообещал Нумспа с той убедительной проникновенностью, с которой отцы обещают свозить малыша на ярмарку.
— Достать его из другого мира оказалось проще, чем найти в этом? – от насмешливого сочувствия в негромком юношеском голосе хотелось отряхнуться, как от воды.
— Это просто вопрос времени, — прищурился Нумспа. — Я найду его, и твоей силы не хватит, чтобы остановить меня. А сил твоих нянек – тем более.
Они оба знали, что чудовище никогда и не пытался его останавливать или как-то мешать. Но что с того? В любой день всё может измениться, верно? Всё должно будет измениться, когда Нумспа получит оружие, которым действительно сможет убить его. Как только из их общения исчезнет безопасность... исчезнет и всё остальное. Наверняка. Правда ведь?
— Пожалуй, — согласился мальчишка, и Нумспа почувствовал, как рядом с ним что-то упало. Он повернул голову, медленно, так медленно, как только это было возможно, потому что внутри, в переплётённых с вечным пламенем внутренностях тугими кольцами свивалась ледяная змея. Как давно она поселилась в нём? Как долго он игнорировал её существование? Но даже самое медленное движение в какой-то момент заканчивается, и Нумспа увидел кинжал. Не какой-нибудь первый попавшийся кинжал, нет, это был Аджанти. Проклятый — благословенный богами — кинжал из другого измерения, которым можно убить даже идеального ребёнка, пришедшего в мир, чтобы сделать жизнь людей лучше. Так считали люди. И демоны.
Нумспа до сих пор было интересно: считали ли боги так же?
— Какого?!... — у Нумспа даже слов не нашлось. — Ты здоров?
Он бы пощупал лоб, чтобы измерить температуру — это должна быть горячка, горячка объяснила бы всё — но не мог коснуться его. Ни чтобы причинить вред, ни для чего ещё.
— Я — справедливость, — не отрывая прозрачный, спокойный до мертвенности взгляд от неба, медленно, почти нараспев проговорил — напомнил то, что Нумспа никогда не забывал — мальчишка, и бровью не поведя в сторону вскочившего демона. — Но справедливость заключается в том, что люди могут и должны сами делать выбор и отвечать за него. Перед собой, перед близкими, перед своим народом и перед небом.
— С твоей смертью из мира исчезнет справедливость, — обхватывая кинжал за рукоять, напомнил Нумспа то, во что верили монахи храма и его хозяин. Месяц… он просил месяц на это?
— Так говорит твой господин? Монахи с ним в этом солидарны, — с коротким смешком озвучил его мысли мальчишка. — Они не правы. В каждом человеке есть справедливость, так же как любовь, добро, сострадание, воля, мечта и умение прощать. Но они не научатся быть самостоятельными, если с ними останусь я. А чтобы стать по-настоящему сильным, нужно научиться опираться на себя. И стать опорой для близких. Согласись, было бы обидно лишить их этого шанса из-за меня. Сардо, ты странно смотришь. Ты обещал меня убить, ты помнишь?
Это было не обещание — мог бы сказать Нумспа. Это была угроза. Это должно было быть именно ею. Но он не спорит. Спорить с мальчишкой сейчас нет ни сил, ни желания. Пусть... ладно, пусть сейчас будет так, как он хочет.
Рукоять покалывала пальцы древней магией, а может это смесь волнения, облегчения и сожаления от того, что он не сам добился поставленной цели. Не от того, что цель достигнута, определённо. Ничего странного.
Ничего.
— Значит, по твоему так правильно?
— Не знаю, — мальчишка снова улыбнулся и теперь всё-таки посмотрел ему в глаза. — Но это будет справедливо: все получат то, что им и должно. Люди — долг отвечать за себя самостоятельно, я — свободу, а ты…
— Награду за выполненное задание.
— Одиночество, — то ли возразило, то ли подтвердило его слова Золотое дитя. — И даже я не могу сказать справедливо это или нет, Сардо.
И Нумспа ударил. Он действительно подписал приговор, когда согласился прийти сюда сегодня. Если бы он знал… чтобы он сделал?
Он метил в сердце — быстро и надёжно — но рука ли, мальчишка ли дёрнулся, и лезвие угодило в живот. Мучительная, ненужно долгая смерть. Ледяная змея внутри отравляет его ядом: состраданием. Холодные, детские пальцы обхватили его за запястье, отбрасывая все остальные чувства в сторону. Это в первый раз, когда мальчишка, чудовище, рождённое смертными и благословлённое богами чудо смогло коснуться его руки.
— Верни кинжал монахам, хорошо? — голос бесцветный от боли, но спокойный и ровный. Как всегда. Необычное дитя: от рождения или воспитания и возложенных на него ожиданий? — Наверняка, он станет какой-нибудь тайной святыней… утешительным призом.
— После того, как оборвал твою жизнь? — Нумспа иногда был бессилен понять человеческую логику. Ему бы в голову не пришло.
— Какая разница? Я его касался, он омыт моей кровью… Хорошая святыня. Кого будет заботить, что он принёс мне смерть? Ты меня слушаешь, Сардо?
С трудом, слишком для этого... злился. Серьёзно, что ли?
— Почему ты можешь меня касаться? Всегда ведь…
Чудовище улыбнулось:
- Я принял в себя предательство, пусть даже оно было справедливо. Ты… принял мою дружбу… тш, не спорь, никогда не спорь с умирающими. Да… И вот мы встретились в мире людей. Всё просто, Сардо, всё всегда так просто…
Нумспа молча, не вырывая руки из ослабевших пальцев, закрыл закатившиеся глаза. Дружба, да?
Свобода?
Он посмотрел на кинжал в своей руке, окровавленный, хищный… грязный. Только люди могли сказать, что кровь очищает что-то, смывает что-то. Он — демон — знал, что она годится только на то, чтобы пачкать собой всё. Что ж, люди говорят, что последнюю просьбу друга нужно исполнять, и Нумспа не жалко. Если мальчишка хотел отомстить им, связавшим его своими желаниями до самой смерти, подсунув как святыню проклятое оружие, способное оборвать жизнь следующего Золотого ребёнка, значит, так тому и быть.
Одиночество… Одиночество — это покой, так что зря мелкий беспокоился. И мог обойтись без прощального подарка. Но так или иначе, Нумспа чувствовал, как светлеют его глаза. Маленькая, ненужная человечеству Справедливость, оставила ему на память свои глаза. Взгляд.
Что ж, будет интересно посмотреть на следующую тысячу поколений и нового Золотого ребёнка его глазами.

@темы: Золотой ребёнок, Джен, Фанфик, Фандомные Битвы, Миди, Сардо Нумпса, Второй Золотой Ребёнок (Справедливость), Кино

---

Приказа верить в чудеса - не поступало (18.01.2015)

Название: Приказа верить в чудеса - не поступало.
Автор:  Сумасшедший Самолётик.
Фандом: вы помните этот и вот этот чудесные мультики. Ну так вот, они.
Пара: Волк/Лапочка.
Размер: 935 слов
Дисклеймер: всё что не принадлежит авторам - моё.
От автора: даже не знаю что ещё сказать. Я искренне считаю, что это так же ненормально (из-вра-щён-но), как и невинно (безвинно, простите). И абсолютно, как ноль, безнадёжно, но неизбежно. Будем считать это и графой жанров.
Предупреждения: фандом и пару вы видели, знаки припинания в цитатах из Би-2 я раставляла на свой вкус, а в предложениях в соответсвии с тем ритмом, какой слышала.
Здесь слишком много текста от автора, да, извините.

Спиной к ветру и, всё же,
Вырваться может чья-то душа.
Спасёт, но не поможет. Чувствую кожей —
Пропащая.

Снег, мягкий и белый, как её шерстка, опускается медленно, неторопливо, вдумчиво, сказал бы он. Снег прячет цвет и звук, крадёт прямо из роговицы и ушного нерва, затирает реальность до ослепительно белого, вплетаясь в его серую шерсть, опускаясь на ресницы тяжестью — какой тяжестью, кто бы сказал — неподъёмной. Он лежит, устроив морду на лапах. Старость пришла тихо, спряталась за зиму, укрыла шорох своих шагов в шелесте последних листьев, слетевших с веток уже после того, как затвердела вода. Старость пришла слабостью, слабость вошла в тело голодом, голод прокрался по равнодушию, принесённому выхолощенной белизной.
Волк закрывает глаза и думает, что было весело пробираться к зайцам, ловить их, подлавливать — глупых, доверчивых. Везучих до несправедливости. Их всегда приходили и спасали: от голода, от волка. Было интересно, прятаться под снегом и слушать ворону — глупую, склочную, нечестную, но летающую, прыгающую по веткам где-то рядом. Так, в сущности, глупо всё это, так, в общем-то, правильно.
И надо было не мешать глупой птице тогда: поймала девчонку и поймала. Его ли забота? Не пришлось бы сейчас слышать — мягкий шаг, тихое дыхание. Лапочка. Беленькая, как снег, не разберёшь где шёрстка, где ледяная шубка, где хрустально-режущее марево, осевшее на его ресницы. Она в этом лесу — вымороженном, вычищенном — была на месте, будто с неё образ писали, и резала ему глаза отражённым, острым, как охотничий нож, солнцем до мучительной боли.
Он вздыхает, дёргает недовольно мордой, ссыпая с себя облачное крошево, под его дыханием мимикрирующее под дождь, под осень — под преддверие только окончания.
—Зачем пришла? — сиплый, наверное, с рождения голос сейчас больше похож на выдохи — скрежещуще-нездоровые — чем на слова.
—Вы болеете.
Писк, тонкий и резкий, должен быть неприятен уставшим ушам, но она как-то умеет так — мягко пищать, как кошачьей лапкой, только без когтей, без подвоха. Самая маленькая, самая слабенькая, самая умная. И как умудрилась — чтоб без подвоха, без двойного дна? У таких должна быть сотня шкурок, чтобы выжить, десяток уловок, чтобы вывернуться. А не то придёт серый волк и утащит в уголок, хе-хе-хе…
Он трясётся от кашляющего смеха.
Сама пришла. По белому, белому, как её шерстка, снегу, не пряча в шорохе падающих листьев шелеста шагов. Пришла, стоит на краю поляны и смотрит. Кажется, — если б он только мог рассмотреть — так же, как тогда, когда просила оставить братьев (нет, она говорила — зайчат, да, зайчат) маме и папе. Себе не просила. И за себя — у вороны — не просила. Упрямая девочка. Смелая, умная. Только что ж ты так смотришь? Сейчас-то.
—А пришла зачем?
—Вам бы поесть, чтобы силы были.
Он снова трясётся — смешно же, право слово — и не сразу отвечает:
—А ты подойди, я и поем.
Лапка — мягкая, он знает, какая она мягкая — взлетает к горлу на мгновенье, а потом снова опускается, и Лапочка тихо, не громче падающего снега, говорит:
—Вы всё время так, а на самом деле никогда, никогда, — голос тянется, играет, идёт рябью, как не успевшая застынуть — слишком тёплая ещё — вода в полынье, — не пытались меня съесть. Даже тогда, когда пришли к нам с Вороной.
—Я не жадный.
Ему хочется зарыться в снег, чтобы не слышать этой зимней водянистой теплоты, от которой промерзают кости, не видеть остроугольного солнца, запутавшегося в чужом мехе и собственных ресницах. Но снег падает так медленно, медленно, ещё медленнее, чем Лапочка проговаривает свои обвинения, оправдания – он не понимает, к чему она это говорит. Это так бессмысленно, неважно, глупо. Он — волк, она — зайка, что ещё надо знать о них, что ещё в них можно понимать?
—Твоих братьев мне хватило с лихвой.
—А заступались за меня, — у него тонкий лёд ломается под лапами, и вода — не выстуженная достаточно, слишком тёплая для льда, такая холодная, небо, такая холодная, зачем — смыкается у него вокруг горла, заливает в открытую — судорожно, панически — пасть, гася, топя полурык-полускулёжь до начала вдоха для него. — Заступались перед чернокрылой — зачем?
Небо сыпется сверху, крадёт у волка все звуки: ветер в голых кронах, вода, медленно бегущая под снегом, птичьи далёкие голоса. Все звуки, даже собственный голос крадёт, но этот тихий шепот почему-то не трогает. Если бы Волк мог двинуться — подняться и сбросить с себя это раскрошившееся от холода небо — он перегрыз бы ей горло, чтоб замолчала. Раскрасил бы её (белая шёрстка, белый снег) в горячечно-красный, достал бы и выпил из её жил солнце — жаркое, красное, летнее, до угля перегорающее в её черных — сплошь зрачок — глазах. Но небо — снег, зима, ста-ро-сть — было слишком тяжёлым, а она — слишком далеко, даже сейчас, когда под её шагами сминается снег, а платье — тяжёлое и тёплое — касается его лап.
Зачем? Он мог бы ответить ей, что она была умницей, и нельзя убивать за чужую глупость. Мог бы сказать, что она тёплая и холодная, как снежок, в котором делают тёплые берлоги и замерзают насмерть. Мог бы честно признаться, что не было никакой причины, кроме той, что ему почему-то не хотелось отдавать злой, крикливой, лживой птице — достойной его, не её — девочку с тихим осенне-снежным голосом, рискнувшую выбраться из убежища — поверившую в него больше, чем стоило — просящую то ли за братьев, то ли за родителей. Возможно, он думал тогда, что из неё бы вышла (и был в этом прав) отличная мать для следующих зайчат. Можно было придумать много причин и объяснений, оправданий, но правда была только в том, что та зима случилась так давно, что настоящая причина уже утекла талым снегом из его памяти.
Зачем? Она могла бы ответить, что есть дни, в которые никто не должен оставаться один, события, которые никто не должен проживать в одиночку. Могла бы сказать, что не хочет, чтобы сегодня он был один. Никогда бы не сказала, что боится остаться одна.
Мягкая лапка — белее снега, теплее солнца — нежно касается его глаз. Волк глубоко, протяжно вздыхает, плавя зиму в осеннее, дождливое серебро своим дыханием.
Волки уходят в небеса.

@темы: Союзмультфильм, Гет, Фанфик, Драббл

---

Сколько себя помнит (15.01.2019)

Название: Сколько себя помнит
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Фандом: Стар Трек
Размер: 400 слов
Пейринг/Персонажи: Паша Чехов.
Категория: джен
От автора: в подарок  Tadanori на новогодние праздники. Когда оно думалось в голове, оно казалось и, наверное, было лучше, но увы
Примечание: по заявке "Стар Трек. Чехов. Дядя Ваня"
Размещение: сообщите, и хоть на перловку.

Сколько Паша себя помнил, отдыхать всегда не было времени. Нужно было помочь дома, нужно было учиться в школе, нужно было дополнительно заниматься после школы, если он хотел попасть в звёздную академию, нужно было очень-очень старательно учиться в академии и, разумеется, не забывать помогать дома и, конечно, гулять друзьями, куда без них? Ничего особенного, он был не первым и не последним таким мальчишкой, возможно, остальные тоже не успевали отдыхать, а может точно так же как и он откладывали это всегда на потом, когда не будет ничего срочного, более важного или интересного.
— На том свете все отдохнём, — ласково говорила бабушка и пыталась пригладить его вьющиеся, непослушные волосы, потом вздыхала, обречённо-счастливо и гордо («так на папу похож, страх просто») и махала рукой, беги мол, непоседа, опять тебе на месте не сидится.
Паше не сиделось никогда, всегда было чем заняться, и он искренне считал, что это здорово, что именно так выглядит счастье, и грядущего когда-нибудь в будущем отдыха ждал с лёгким недоумением: что там делать-то? И как вообще это, ведь всегда есть, чем заняться. Да? Нет?
Перед выпуском он попал на какую-то студенческую постановку из классики, и пьеса была знакомая, он читал её в школе ещё, мама тогда смеялась, что стыдно ему быть Чеховым и не читать великого однофамильца, и Паша прочитал. Ему даже понравилось, не всё, но было интересно, как будто протёр заиндевевшее окошка в древней, для него почти мифически-сказочной избушке и заглянул в чужую жизнь, другое время. Но в этот раз всё было как-то по другому. Сделанная почти на коленке постановка не блистала ни гениальной игрой, ни великолепной постановкой, но было в ней что-то жадное к исчезнувшей во времени, тяжёлой жизни и остро-искреннее. И то как весёлая, резковато-энергичная Ирма — Соня — смотрела на дядю, как брала его за руки в конце, обещая, но Паше казалось, что приговаривая к:
— Мы отдохнём! — жарко и отчаянно, толи срывающимся, то ли крепнущим голос, это пугало. Отдых сплетался со смертью, переплавляясь в её голосе. Паша помнил, что когда читал в детстве, его ничто не смущало в этом ожидании награды за скромную и полную трудов жизнь, но теперь мороз пробегал по хребту, когда тревожный, заклинающий голос Ирмы — Сони, Сонечки — угрожал и обрекал на вечный покой.
Паше, сколько он себя помнил, всегда было не до отдыха. И, честное слово, в ближайший век он собирался сделать так, чтобы это оставалось в его жизни неизменным. Потому что отдых — это почти как смерть, а умирать ему не хотелось, даже немного и не по-настоящему.

@темы: Стар Трек, Джен, Фанфик, Драббл, Кино

---

Ему Пьетро снился (16.07.2019)

Название: Ему Пьетро снился
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Размер: драббл, 455
Канон: КВМарвел. Эра Альтрона
Пейринг: Клинт, Пьетро
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: G

— Он мне совсем не снится, — с растерянным недоумением и обидой, с едва осязаемой виной, однажды сказала Ванда, и Хоукай только молча потрепал её по плечу. Бывает, девочка. Не страшно, девочка. В этом нет твоей вины, девочка, он и так всегда с тобой.
Ему Пьетро снился.
Не каждую ночь, не каждую неделю. Иногда. Чтобы Клинт не привык, но и не забывал. А он помнил, привычно помнил о ребёнке, который выкупил его жизнь у пуль, как помнил обо всех других таких же. Только те, что были раньше — не были детьми, и от этого дышалось легче. А когда из-за тебя (для тебя, ради тебя — выбирай любой вариант, который больше нравится) в пыль валится пацан, который мог бы быть твоим старшим сыном, а может быть даже вторым…
Клинт просыпается беззвучно после каждого сна. Не вздрагивая, чтобы не побеспокоить жену, просто открывает глаза и смотрит в синий от сумерек потолок.
— Ты раскаиваешься? — голос из сна, голос-воспоминание, фантазия на грани кошмара бьётся в наглухо закрытой коробке черепа.
«Мне не в чем, — беззвучно отвечает собственной памяти ли, совести ли Клинт. — Я сожалею».
Спустя тринадцать дней, чёртову — проклятую — дюжину ночей, Пьетро снова возвращается на грани яви и сна, сидит на заборе вокруг его дома, наклонив белобрысую голову с падающей на глаза чёлкой к плечу:
— Ты отравляешь себя.
Клинт улыбается, вслушиваясь в безмятежное дыхание, прижавшейся к его боку жены: «У меня давно выработалась невосприимчивость к ядам, мальчик».
Где-то за гранью реальностью Пьетро улыбается одобрительно, но насмешливо.
— Если не буду приходить к тебе — приду к ней, — спустя полгода объясняет Пьетро, растерянно бросая гальку в штормящее море.
— Ей будет больнее, — Клинт не спешит просыпаться. У него множество подписок о неразглашении, а ещё детство в религиозной семье, которое приучило к исповеди. Пьетро не был священником и душу ему вывернуть не тянуло даже во сне (рёбра пересчитать за то, что так безмозгло умер — порой да), но всё-таки здесь можно было говорить, не оглядываясь на собственные подписи под грифами «совершенно секретно, умереть после прочтения».
— Нет, — камень вырывается из рук Пьетро неудачно, тонет почти у самой скалы. — Ей больнее сейчас, но если я приду — она не сможет идти вперёд. А она должна.
Клинт просыпается и думает о том, что близнецы действительно любили друг друга. Настолько, чтобы перечеркнуть себя ради друг друга. Недостаточно сильно, чтобы отказаться от бессмысленной мести ради друг друга.
Жаль.
— Прости, это снова я, — Пьетро последние годы появлялся так редко, что порой казалось, что больше Клинт его не увидит. И Хоукай не знает, чувствовал ли он сожаление или облегчение по этому поводу, но сегодня он ждал не его. Не его — другую… — Она не придёт.
Клинт смотрит на него — тяжело, давяще, молча, и пацан неловко пожимает плечами, но взгляда не отводит:
— Она говорит — будет слишком больно.
— Кому?
Пьетро улыбается криво, дёргает плечом: мол, сам же знаешь.
Клинт знает.
«Всем».

@темы: Джен, Фанфик, Драббл, Эра Альтрона, Киновселенная Марвел, Кино

---

Хлеб (07.12.2017)

Название: Хлеб
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Фандом: КВМарвел. Железный Человек
Размер: 438 слова
Персонажи: Тони Старк, Йенсен Хо
Категория: джен.
От автора: я до сих пор сожалею, что у Тони отобрали Хо.
Размещение: сообщите, и хоть на перловку.

Мы любим плоть - и вкус ее, и цвет,
И душный, смертный плоти запах...
© Скифы, Александр Блок

Тони устало прикрыл глаза. Свет в пещере был гораздо тусклее привычного ему лабораторного освещения, и глаза уставали быстрее и больше, но кого бы это сейчас смогло остановить?
-Тебе надо поесть, - Йенсен стоял у него за спиной, и это странным образом успокаивало.
-Я не… - Тони запнулся и обречённо выдохнул. Он не хотел, да, но это не было настоящей правдой. – Я не могу.
-Надо, Тони, - Йенсен не смеялся, хотя все эти детские капризы были по-настоящему смешны. Но нет, в голосе Хо – понимание. И ни капли жалости. Этому Тони радовался каждый раз. Ему всё время казалось, что Йенсен готов жалеть хоть весь мир.
Впрочем, мир Хо действительно был готов жалеть.
Людей – нет.
Тони Старка – тем более. Это вдохновляло. Всегда приятно не чувствовать себе нелюдем, особенно, когда твои изобретения служат совсем не тому, чему должны были.
Приятно – всегда.
А здесь: позволяло дышать.
-Хо, я знаю, но я не-мо-гу.
-Тони, это – хлеб, - Йенсен сжал его плечо. – Проще, чем ты привык, но мука и вода мало изменились за последние тысячелетия. Попробуй.
-Они сильно изменились за последний век, - Тони капризничал. Саркастично и чуть ли не с высока, но, на самом деле, всё так же по-детски. Говард Старк (Тони уверен) уже бы рассказал, что думает о поведении сына, и как должен вести себя настоящий (Тони помнил имя, но даже про себя не хотел его произносить) человек.
Йенсен просто улыбался, Тони затылком это чувствовал.
-Зато без химии.
-Элитный продукт, да?
-Ручная работа, - поддержал шутку Хо своим мягким, серьёзным голосом, вкладывая хлеб Тони в руку. – Попробуй.
Хлеб пресный и жёсткий, Тони такой никогда не ел, но Йенсен прав. И он не должен нянчится со взрослым и даже несколько гениальным мужиком.
-Спасибо.
-Держись. Без еды ты не сможешь ничего сделать. Ничего изменить. Ты понимаешь? – очень спокойный голос. Голоса человека, который не сомневался в Тони.
-Да, - Тони неожиданно для себя улыбнулся. – Спасибо.

У Пепер в глазах счастливый ужас и усталость. Тони стыдно перед ней, но были люди (особенно один, и Тони, до острой боли в сердце, не хотел произносить имя) перед которыми его вина больше. И с каждой минутой этот счёт множился.
-Мне нужен гамбургер и пресконференция.
-Что?
-Я хочу сделать заявление.
На самом деле, после восточного солнца и соли собственной крови на губах, ему не хотелось ничего кроме, может, воды и сна.
Но…
«Надо, Тони», - Йенсен стоял за плечом, понимающе улыбался, и это, даже сейчас, странно успокаивало.
Тони помнил: нельзя потратить эту жизнь зря. Ему её второй раз подряд дал – подарил даром – великий человек.
А ещё он помнил, что без еды ничего не изменить.
Значит, он попробует. В этот раз будет проще. Наверняка. Настолько, что он справится сам.
Спасибо, Хо.

@темы: Джен, Фанфик, Драббл, Киновселенная Марвел, Кино, Железный Человек

---

Буря (02.12.2018)

Название: Буря
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Фандом: КВМарвел. "Человек Паук. Возвращение домой"
Размер: 665 слов
Пейринг/Персонажи: Эдриан Тумс, Питер Паркер
Категория: преслеш
От автора: в целом, можно считать продолжением Понимания
И во всём всё ещё виновата Мок)))
Размещение: сообщите, и хоть на перловку.

— Это превращается в какую-то вредную привычку, — пробормотал Питер, прижимаясь спиной к влажным земляным стенам пещеры.
— Лучше бы ты курил, Кузнечик, — с чувством признался Тумс, опираясь плечом о камень прикрывавший пещеру от ветра. Летать в такую погоду не получалось даже на супер-инопланетных крыльях. О паутине тем более говорить не приходилось. — Или выпивал. Ты когда-нибудь напивался?
— Мне ещё нельзя.
— Угу. Типа вредно для здоровья? — взгляд мистера Стервятника прошёлся по распоротому плечу.
— Тётя волнуется, — не то чтобы Питер не понимал как это звучит. Но молчать было холодно, а разговор, даже такой, отвлекал.
— Уверен, лежи ты где-нибудь у неё на диванчике пьяный, ей было бы куда спокойней, — заметил Тумс и уселся удобнее. — Вот что тебе от меня сегодня надо было, Кузнечик?
Питер поморщился:
— Вы можете, наконец, прекратить меня так называть?! — серьёзно, он уже несколько раз просил. Последний раз перед тем, как снова его в тюрьму посадил два месяца назад. Неужели нельзя запомнить?
На самом деле он уже почти слышит — заранее — насмешливое «Конечно, Кузнечик». Тумс его никогда не слушает.
— Не кричи на старших, Кузнечик, это невоспитанно, — улыбается Мистер Стервятник, а Питер откидывает голову назад, стукаясь затылком об удачно подвернувшийся корень. Разумеется, он угадывает, и Тумс его не слушает (и начинать не собирается), разумеется, Тумс говорит совсем не то, чего Питер ждал.
Наглядное доказательство того, что в чужую голову не залезешь, даже если научился угадывать маршрут чужого полёта за секунду до того, как у того изменится направление.
— Перекрикиваю ветер.
— Лиз не говорила тебе, что ты не умеешь врать? — а вот теперь голос по-настоящему насмешливый.
Говорила.
Питер не хочет говорить о Лиз. Не с её отцом. По разным причинам.
— Обычно я хорошо учусь.
— Точно, ты же у нас маленький гений, да? — звучит ужасно. Слишком серьёзно. Питеру почти физически больно где-то между рёбер из-за отсутствия насмешки или покровительности в чужом спокойном голосе.
«Это спокойствие, — думает Питер, прикрыв глаза и не отвечая, — нужно запретить законом. Как инопланетное оружие или тяжёлые наркотики. Мне срочно нужна доза противоядия от него расфасованную в чужую язвительность».
Ветер за камнем, за спиной Эдриана Тумса, гудит по демонически завораживающе и страшно. Питер всерьёз думает, не попробовать ли спустится по обрыву, благо не слишком высоко, надеясь на липучесть рук и ног. Но идея слишком глупая, и слишком очевидно обречённая на неудачу. Не только из-за непогоды, но и потому что вряд ли его вообще выпустят. Не для этого его сюда притащили.
Действительно вредная привычка: вытаскивать друг друга из взрывов, бурь и других слишком смертельных неприятностей. Питер его только из тюрьмы не вытаскивал. А Стервятник его из тех ловушек, которые сам организовал. Но циклон — это точно не его рук дело.
— Разве в это время года здесь бывает такой ветер? — Питеру хочется уйти. Или всё-таки выяснить, что нелегальному оружейнику здесь понадобилось.
— Здесь даже скандинавские боги и пришельцы бывают, — Стервятник кивает на свои снятые крылья, стоящие у другой стены, — а тебя удивляет погода? Хорошее чувство юмора.
Голос резонирует с ветром или ветер подстраивается под этот голос, Питер не знает, но у него по позвоночнику пробегает дрожь. А может, это просто холод. Можно было позвонить кому-нибудь, чтобы его забрали отсюда. С некоторых пор у него хватало знакомых, которым не помешала бы и погода похуже, но это было бы дурной благодарностью за то, что ему не дали нанизаться на старый обломок сосны. Вряд ли паучьи силы были рассчитаны на то, чтобы заживить сквозную дыру в животе с ладонь шириной.
И вообще…
Что именно вообще, Питер даже про себя не додумывал никогда. Чувство самосохранения останавливало.
— Прогноз говорит, что это на сутки, — замечает Питер.
— Ясно, — Тумс улыбается, но ладонью по глазам проводит устало. — У тебя костюм с подогревом?
— Да.
— Вот и ложись спать, Кузнечик. Делать тут больше всё равно нечего.
— Можно книжку почитать, — возражает Питер просто так, только ради того, чтобы поспорить, но под выразительным взглядом вскидывает руки. — Понял, понял. Молчу.
— Спи лучше, — фыркнул Тумс, закрывая глаза. — Натрещишься ещё.
И они действительно засыпают в обществе друг друга, как будто и не были врагами, как будто это нормально, как будто в обществе друг друга они были в безопасности. От этой мысли что-то протяжно, тонко, отчаянно ноет в груди. До боли.

@темы: Слеш, Человек Паук, Фанфик, Драббл, Киновселенная Марвел, Кино

---

Понимание (20.09.2017)

Название: Понимание
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Фандом: КВМарвел. "Человек Паук. Возвращение домой"
Размер: 1 607 слов
Пейринг/Персонажи: Эдриан Тумс, Питер Паркер (разве в этом фильме было что-то лучшее, чем взаимодействие этих двоих?)
Категория: джен, если честно (преслеш, если вы мой сошипер)
От автора: во всём виновата Мок, хотя она и случайно и вообще не ожидала, но всё равно во всём виновата она. Растеребила шиперу душу, понимаешь.
Размещение: сообщите, и хоть на перловку.

Питер сам не знал, как эта идея вообще пришла к нему в голову. И, главное, почему он решил воплотить её в жизнь.
-Алло? – сухой, спокойный и неторопливый голос в телефонной трубке отбросил в прошлое, в неуверенность, в конец детства. Чувство было неуютным и горьким, как летний степной вечер.
У Питера горло пережало. Это была очень, очень плохая идея. Со своими проблемами надо справляться самому, а если обращаться за помощью, то к друзьям или семье. Или, на крайний случай, к полиции и психологам. К кому угодно, не к тому, кто по твоей вине сел в тюрьму.
Беда в том, что Питеру не надо было ни помощи, ни даже поддержки. Ему на самом деле идеально подошёл бы какой-нибудь незнакомец, но некоторые вещи нельзя рассказать даже ему.
-З… здравствуйте.
В трубке повисла тишина, и Питер не знал, следовало ли ему представиться (конечно следовало, не так они хорошо знакомы, чтобы его узнавали по голосу) и, если да, то каким именем, чтобы…
-Забавно, - в голосе Стервятника какое-то задумчивое веселье. – Даже не спрашиваю, откуда у тебя мой телефон…
-Я…
-Сказал же – не спрашиваю, - фыркнул в трубку чужой голос, и Питер как-то обречённо, очень устало успокоился. В самом деле, поздно нервничать. Глупее ситуации не придумаешь. – Что случилось?
-Плохо, - это звучало, Питер и сам понимал, до смешного жалко, но ему и правда плохо, и противно от самого себя, и, возможно, если он услышит гадость о себе от кого-то кроме себя, станет действительно проще. Старк уже объяснял ему, что он не виноват, и вообще, туда покойнику и дорога. Потом криво улыбался и говорил, что все они такие, невинным из войны за добро и справедливость не выйдешь. Тётя Мэй бы поддержала его в любом случае, невзирая на то прав он или виноват. Но это никак не останавливало поток обвинений и упрёков, рождавшихся в голове. По кругу, на вечной перемотке.
-Информативно, конечно, но мне, простому работяге, высокий слог мальчиков с высшим образованием не понять, - Питер, закрыв глаза, как вживе видел неровную улыбку Тумса, опирающегося плечом о косяк и смотрящего задумчиво и снисходительно. Как на пацана, влезшего в излишне взрослые игры. А ведь не один год прошёл с их первой встречи. Чуть больше, ага. Паук успел стать знаменитым, Тумс сбежать, а теперь первый звонил второму, потому что на душе тошно. Питеру было бы смешно, не окажись чужой насмешливый, но неожиданно не враждебный голос настолько успокаивающим сейчас.
-Сегодня, из-за меня… - надо было объяснить, нормально объяснить, но горло всё ещё пережимало спазмом (это шок, нормальная физиологическая реакция, говорили ему, даже паучье наследство не спасает), когда он вспоминал, как человек из-за него разбивается о гладкий нью-йоркский асфальт. Преступник, мерзавец, да, и, может быть, он даже действительно заслужил это, но Питер хотел посадить его в тюрьму, а не убить. Он не чувствовал в себе силы или уверенности быть судьёй, ему никто не давал такого права. Может быть, это малодушие, ведь ловить преступников ему тоже никто права не давал, но… если он поймает невиновного, то того отпустят, и эта ошибка не станет ни для кого фатальной. Но если он ошибочно казнит…
Тем более – случайно.
Он хотел рассказать (человеку, который, может быть, помнит, что Питер не лукавит, когда думает так) и не мог выдавить из себя ни слова. Как будто пытался оправдаться, не имея на это права, а не рассказать, что случилось.
-А-а, - протянул Тумс. – Видел по новостям. Твой первый труп?
-Да. Я… случайно, - звучало ужасно глупо, но это именно та правда, которая его преследовала. Он не просто убил, он сделал это случайно. Кого он убьёт «случайно» в следующий раз?
-Неприятно, - понимающе отозвался телефон, а Питер «увидел» как ему кивнули. И это понимание ему – как тёплая вода, обжигающая обмороженные пальцы. Необходимо до боли. – Я тоже в первый раз убил случайно. После нашей первой встречи, помнишь?
-Помню, - тяжело было бы забыть.
-Да, у меня тогда парень решил права покачать, а я, наивный, предложил ему выметаться и больше не появляться. Смешно, да? Восемь лет торговать нелегальным оружием, и при этом пытаться уволить подчинённого, как в обычной фирме.
Питер кивнул, не сразу сообразив, что собеседник его не видел.
-Да.
Звучало ужасно с точки зрения мирного студента, но Паркер уже достаточно насмотрелся на порядки преступного мира, чтобы понимать насколько для этих кругов поступок Тумса тогда был… да, наивным, тот правильно сказал. Мирным. И как, наверное, отчаянно он те восемь лет должен был цепляться за образ обычного рабочего, обычного мужа, обычного отца.
-Повезло, что тот оказался не умнее меня и начал угрожать всё рассказать моей семье, пытаясь… чёрт, я даже не знаю, зачем ему это было надо? Звучит ещё глупее, чем было в реальности. Согласен, кузнечик?
Питер от неожиданности фыркнул. Как-то он привык считать себя пауком. Ну, хотя бы паучком в разговорах со Старком.
-Вот тогда я схватился за пушку и сжёг его, - внезапно сухо закруглил рассказ Тумс. – Только я тогда думал, что это «антигравитационная пушка», и не ожидал, что он умрёт. И, знаешь, хоть я и не боролся за всё хорошее против всего плохого, ощущение тоже было… такое, знаешь…
-Мерзкое.
-Да, кузнечик, - согласился Тумс. – Тебе что, больше поговорить не с кем о первом убийстве? – без всякого перехода спросил он, спустя секунду, и вопрос прозвучал весело. Наверное, даже насмешливо, но Питер не придал этому значения. Понимание, которого он не ждал (ждал - оскорблений), поддержка (потому что: а как ещё это называть?), которой он от Тумса не заслужил ни под каким из своих имён – они не разжали стальной обруч, обхвативший грудь и мешавший дышать, нет. Они вскрыли грудину, и теперь туда задувало холодным ночным ветром города, раскинувшегося внизу, под ногами сидящего на крыше какой-то высотки Питера. От этого было зябко, ветер выдувал тепло, но и тяжесть вместе с ним. Сделка удалась.
-Как-то никто кроме меня не начинал со случайных убийств.
-Действительно, - в голосе Тумса прорезался неприкрытый сарказм. Он всё ещё не любил Мстителей и других, подобных им. И даже, наверное, до сих пор не за то, что они посадят его обратно, если поймают, а за то, что он когда-то перестал быть честным «простым работником». А у Питера сегодня не было желания спорить, да, пожалуй, смысла спорить тоже – не было. Но, как ни странно, Тумс не стал развивать тему об убийствах, совершённых главными супергероями Земли, вновь вернувшись к покровительственно-понимающему тону. – Утешали?
У Питера звёзды над головой и неон вывески под ногой, а от понимающего голоса в телефонной трубке спазм снова перехватил горло (проклял его покойник, что ли?), но уже не от стыда или раскаяния, а от облегчения, неуместного и стыдного, но уж какое было. Что-то не так в его жизни, если понимание он может получить только от человека, с которым они должны считать друг друга врагами. С этим, наверняка, нужно было что-то делать, но сейчас абсолютно не хотелось. Сейчас, впервые за последние сутки, ему не хотелось сдохнуть в какой-нибудь подворотне так, чтобы о нём все забыли, и это, пожалуй, было важнее других «правильных» чувств.
-Да. Что-то в этом роде.
-Детей надо пороть, - поучительно пропели в трубке. – Чтобы они и урок усвоили, и самоедством не занимались.
-Вы пороли Лиз? – не поверил Питер. Ему, на самом деле, всё равно, но сказанное Тумсом оказалось слишком близким тому, что думал он сам, набирая номер телефона, и страшно было ляпнуть что-то… что-то, о чём потом придётся жалеть не меньше, чем о своём первом мертвеце.
-Увы, - вздохнули на другом конце невидимого провода, - никто не совершенен. Не смог.
А это было забавно. Выражение лица, которое просто обязано было появиться на лице Тумса в этот момент. Жаль, увидеть сейчас не получалось.
-Она всё равно выросла замечательной.
-Но-но, - сурово оборвали его. – Даже не думай. Парень из тебя получился даже хуже, чем из меня отец.
-Да уж, - смеяться больше не хотелось, но улыбка всё равно никуда не пропадала. – Я полностью провалился, - Питер помолчал пару секунду. – Извините, что побеспокоил.
-Да что уж, лучше так, чем как в прошлый раз. А ведь я мог бы стать так богат если бы не ты, - от незамутнённой мечтательности в голосе Тумса снова захотелось если не смеяться, то хотя бы улыбаться шире. – А ты пришёл и всё испортил, кузнечик. И чем я тебе так мешал?
Питер помолчал, потому что вопрос был больше риторический, но потом всё-таки ответил.
-Вы не плохой человек, сами по себе, - по крайней мере, раньше был неплохим, но Питер не сказал этого вслух. Не хотел. Не сейчас, когда этот человек вытащил его из той ямы, в которую Питер падал. Оказалось, что ему не надо ни оправдания, ни прощения. Достаточно того, что кто-то просто мог понять, каково ему. И не послал, хотя имеет полное моральное право. – Но у вас бы это купили люди, которые были куда хуже. И они могли принести много…
-Зла?! – голос Тумса тоже стал злым и насмешливым резко, без перехода от прежней снисходительности, но Питер сам напросился.
-Боли, мистер Стервятник.
Какое-то время в телефоне не было слышно ничего, кроме дыхания, а когда Тумс, наконец, ответил, голос у него оказался не то удивлённым, не то растерянным:
-Как ты меня назвал, кузнечик?
-Мистер Стервятник, сэр, - тоном киношного отличника-зубрилы повторил Питер, понимая, что пока ждал ответ, судорожно сжимал телефон. Это было странно, но… он действительно не хотел, чтобы этот разговор закончился... зло.
-Кузнечик, ты гадёныш, - не смотря на слова, злости в чужом голосе Питер не услышал и расслабился.
-Куда уж мне до вас.
-Это верно, есть куда расти, сначала до меня, потом до этого твоего Старка, да?
-Мгм… ну, в общих чертах… - смех булькал где-то в трахее, но дальше не шёл. И следующие слова Питер сказал уже серьёзно. – Спасибо, мистер Тумс.
-Скачи уже, - ворчливо протянул беглый преступник и примерный семьянин. – Дома уже, небось, заждались.
-Да. Я… спасибо.
В трубке что-то хмыкнули, и звонок оборвался. Питер задумчиво запустил пальцы в волосы. Кажется, что-то сегодня пошло не так. И не только неудачная поимка преступника. Он обязательно разберётся, что именно и почему. Не сегодня.
Когда-нибудь.

@темы: Слеш, Человек Паук, Фанфик, Мини, Киновселенная Марвел, Кино

---

Первая любовь (19.09.2013)

Название: Первая любовь
Фандом: КВМарвел. Тор (который фильм, да)
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Дисклеймер: мифология - народная, марвел - американский, трава - моя.
Размещение: спрашивайте, ладно? Мне не жалко.
Пара: Локи и Сигюн.
Размер: 4 111 слов
Предупреждение: наверное, стоит признаться в АУ и ООСе, но я даже не знаю по отношению к какой части этого канона конкретно...
От автора: с надеждой на продолжение.
Примечание: для и ради прекрасной  LeeLana

Первая встреча

Она стояла у самой воды и бросала камешки, считая, сколько раз они подпрыгнут. Три раза. Пять раз. Два… У неё были русые, тускло рыжие волосы, собранные в косичку, острые плечи и худая спина, обтянутая светлым, как осенняя листва, платьем.
Именно такой её Локи и увидел в первый раз, за пять секунд до того, как легонько подтолкнул в воду. Брызги поднялись совсем не высоко, и он даже разочарованно вздохнул, ожидая, когда девчонка начнёт на него кричать, за то, что он помог ей искупаться. А ведь на улице такая жара, никто его доброты не ценит... Но рыжая молча обернулась, приподнявшись на локтях, удивлённо сложила брови невысоким домиком и, найдя взглядом младшего принца, закатила очи горе:
- И не обязательно было так прямолинейно намекать мне на пользу купания в холодной воде, мой принц, - она улыбнулась и протянула ему руку. – Хоть поможете?
Локи недоумённо посмотрел на тонкую, бледную, как брюхо лягушки, руку и обхватил её ладонью, потянув странную девочку на себя, но та неожиданно с силой дёрнула его, так, что принц потерял равновесия и тоже упал в воду. Он даже не успел возмутиться или как-то проявить своё недовольство, когда над головой раздал спокойный и даже одобрительный голос:
- С другой стороны, вы подаёте личный пример, что достойно всяческого уважения, - она весело улыбалась, глядя в зелённые, подозрительные глаза принца, почти лежащего на ней. – Не так ли?
Локи не выдержал и рассмеялся, выбираясь на берег и уже по собственной воле подавая рыжей руку, которую та, ничтоже сумняшеся, приняла, кажется, совсем не опасаясь нового подвоха:
- Ты кто?
- Сигюн, мой принц, - ответила девушка, отжимая мокрую косу и с сожалением разглядывая перевернувшуюся корзинку с цветами, которые теперь расходились по воде пьяным рыбьим косяком.
Локи огляделся вокруг и поманил пальцем что-то из травы. Оттуда послушно показался ярко-золотой цветок, который принц быстро сорвал и протянул девушке:
- Вот.
- В качестве извинений? – уточнила Сигюн, разглядывая золотой – и в самом деле золотой – цветок.
- Ага.
- Тогда хорошо, - она взяла его, секунду подержала в тонких пальцах и тут же бросила в подхваченную корзинку, как будто он был такой же, как собранные ею до этого. И уже убежав по тропинке достаточно далеко, обернулась и махнула рукой. – Удачи, принц!
Локи задумчиво подошёл к озеру и выловил недалеко уплывший маленький, голубой цветок, повертел его, разглядывая, и, сунув его в карман, пошёл в сторону дворца.

Первый подарок

Локи задумчиво разглядывал баночки, расставленные на столе, и во взгляде у него гуляло сомнение. Нет, он был совершенно уверен, что прав, но вот насколько правильно подобрал оттенок, когда смешивал ингредиенты? Младший сын Одина покосился на созданную им иллюзию и всё же заключил, что цвет выбрал идеально. Надо только убедиться, что краска действительно составлена без ошибок.
Решив, что никто не согласится попробовать первым добровольно, Локи достал с полки снотворное и пошёл искать брата. В конце концов, должны же и его друзья иногда помогать ему. А не только он им, каждый раз, как этой ватаге варваров-энтузиастов что-то понадобится. Таков закон мировой справедливости и сегодня Обманщик был намерен стать его неотвратимым воплощением.
- Давно не виделись, - улыбнулся он уголками губ, заходя в комнату, где собрались воины.
Неразлучная троица посмотрела на него как на привычное и неизбежное зло, которое легче не замечать, чем извести. Сиф что-то фыркнула себе под носик и подтянула блюдо с фруктами поближе. Тор… ну, дорогой братец как обычно вполне дружелюбно кивнул, видимо выражая радость от встречи, но особенно не отвлекаясь от какой-то новой игрушки, стащенной из оружейной комнаты. В общем, всё бы как всегда и как никогда удачно.
Просидев в их компании с полчаса, которые по большей части отмалчивался в углу, Локи «вспомнил», что хотел зайти в библиотеку и попрощался с друзьями, мимолётно отметив про себя, что им даже хватило чувства такта не демонстрировать свою радость, и протирающую глаза Сиф. По коридорам он почти бежал, чтобы побыстрее добраться до спальни и собрать все баночки и флакончики, подготовленные для будущей вылазки, и разложить их в сумке каждый в свой кармашек, не дай Иггдрасиль перепутать, все труды насмарку.
Сиф спала безмятежно, раскидавшись по широкой постели, а чистое золото её волос играло в лучах заходящего солнца. Локи осторожно разобрал эту шелковую волну на отдельные пряди и принялся мазать первую краской. Через десять минут выяснилось, что цвет получается излишне красноватый и пришлось менять соотношения компонентов. Во второй раз цвет вышел тускловатый. В третий чересчур тёмный. В четвёртый…
Удачный, по мнению Локи, оттенок получился с пятнадцатого раза, и юноша стал быстро собираться, опасаясь, что кто-то может войти в комнату, но замер, ещё раз посмотрев на Сиф с разноцветными волосами.
«Думаю, она обидится, если оставить всё так», - решил он, прикидывая как бы исправить такую незадачу побыстрее. Потом весело улыбнулся и достал с самого дна сумки один из флакончиков. Чёрный просто гарантированно закрасит все различия в цветах волос девушки.
«В конце концов, - размышлял он, уже высушивая её кудри, - Сиф всегда хотела привлечь внимание Тора. А я уверен, что брат просто не сможет не заметить столь радикального изменения в облике своей боевой подруги. И я даже не требую благодарности. Не ценят они меня…»

Сигюн проснулась рано утром то ли от бьющего в глаза солнечного света (хотя она задёргивала шторы вечером), то ли от раздающихся где-то вдалеке криков… Кажется, звали Локи. Надо же, младший принц Асгарда опять что-то натворил, вот ведь неугомонным уродился.
Девушка потянулась, вылезая из-под тонкого одеяла, и подошла к зеркалу, чтобы привести себя в порядок. И тут же придушенно ахнула, увидев свои волосы. Чистое, раскалённое солнце с рыжими, как летний закат, переливами. У неё отродясь таких не было. Сигюн медленно провела рукой по мягко рассыпавшимся по плечам прядям, ожидая, когда же морок развеется, но ничего не менялось, а на столике лежал золотой цветок, давешний подарок младшего из принцев, теперь превращённый в заколку для волос. Действительно очень подходящую к её новому цвету.
- Вот ведь паршивец! – она расхохоталась. – Мог бы хоть шторы поправить как было, раз уж пробрался в спальню к порядочной девушке без спросу.
В этот день Сигюн особенно долго возилась с причёской, не ограничившись одной, мышиной, косой, а потом весь день отмалчивалась на вопросы о неожиданной метаморфозе и просьбы поделиться их секретом. И прятала улыбку, услышав, что с утра Локи досталось от разгневанной Сиф, проснувшейся жгучей брюнеткой. Или точнее, как поправлялись сплетники, ему пришлось от неё (и не только от неё) побегать. Впрочем, ускользать младший из Одиссонов умел как никто, так что Сигюн за него совсем не волновалась.

просто так

Стук в дверь негромкий, но отчётливый, как дождь по стеклу, и Сигюн с удивлением поднимает голову от книги, не узнавая этого звука. Никто из её знакомых не просил разрешения войти так.
- Открыто, - её голос кажется весенним ветром и ненадёжным тающим льдом, способным и провести через реку, и утопить в холодной воде. Но у того, кто входит в её комнату, голос не менее двусмысленнен, в своём осеннем шорохе, предвещающем и богатство урожая, и голод зимы.
- Здравствуй.
- Здравствуй, - улыбка девушки ложится на губы иронией и весельем. – В этот раз ты решил попросить разрешения? – она небрежно проводит ладонью по волосам и видит в его глазах гордость мастера за хорошо выполненную работу.
- Но ты ведь не запрещала, - откликается младший из принцев, проходя через комнату и устраиваясь на подоконнике, подтянув одну ногу к подбородку.
- Но и не разрешала, мой принц. И ради чего вы посетили меня сегодня?
- Книга. В библиотеке сказали, что она такая одна и её забрала ты, - он скептически смотрит на неё, потом на лежащий на столе фолиант. – Разве девушки интересуются книгами?
- Ну не всем же быть Сиф и интересоваться сражениями, - пожала плечами Сигюн.
- Сиф интересуется братом больше, чем оружием, - пренебрежительно фыркнул Локи, безнадёжно передёргивая факты, но она его не поправляет и переводит тему:
- Зачем тебе медицинский справочник?
Тот пожимает плечами:
- Должен же кто-то знать как лечить раны, а не только как наносить, - говорит он, и недосказанное «если уж этим даже девушка не озаботилась» повисает в воздухе лёгким напряжением. Принцу явно не нравилось, что он занимается тем, чем, по его мнению, должны заниматься женщины, но благоразумие не позволяет и отказаться от идеи.
Сигюн ничего не успевает ответить: в её комнату врывается, как небольшой ураган по имени Сиф.
- Ты не знаешь, что можно сделать с этими во… - она замолкает, увидев обманщика, с любопытством следящего за ней. – А он что здесь делает?
- Сидит, - честно отрапортовала хозяйка комнаты, почти силком усаживая гостью в собственное кресло, из которого только что встала сама, и из которого, что важнее, нельзя мгновенно вскочить и броситься в драку. Сигюн дорожила обстановкой собственных покоев. – Что ты хотела у меня спросить?
Воительница недовольно посмотрела на Локи, но, видимо решив, что сбежать сейчас будет недостойно воина, повторила:
- Ты не знаешь, что можно сделать с моими волосами, чтобы они стали… как раньше?
- Неужели Тору не нравится? – невинно спросил Локи, и Сигюн поспешила вложить в ладонь Сиф кубок с вином, а Локи яблоко, чтоб помолчал. Впрочем, если судить по побелевшему от злости и обиды лицу гостьи – не нравится.
Или Сиф так кажется.
Сама Сигюн думала, что Тору просто всё равно какого цвета у его подруги волосы.
- Так ты ничего не можешь посоветовать? – решила игнорировать обманщика воительница. Хорошая тактика при общении с младшим из принцев, но не очень подходящая для Сиф по характеру.
- Разве что отбеливатель, - покачала головой Сигюн, не представлявшая, чем можно перебить такой жгуче чёрный цвет. Когда Локи старается – это сразу заметно.
Сиф смотрит почти обиженно, хотя и понимает, что обижать её хозяйка не хотела. И всё же, всё же… в волосах Сигюн горит солнце, а кудри Сиф теперь темнее ночи. Разве это справедливо. Разве справедливость интересует Локи?
- А давай сделаем тебе волосы из золота, - вкрадчивым шепотом предлагает Обманщик, готовясь уворачиваться от тяжёлых предметов. – Они будут красивые…
- И смогут послужить дополнительной защитой в бою, - добавляет Сигюн, ненароком оказавшись между Локи и Сиф, потянувшейся к тяжёлой подставке.
- И ты туда же? – зло рычит воительница, вскакивая с кресла, но заставляет себя успокоиться. Она ещё помнит, что в гостях. – Спасибо за совет, мне пора.
- Конечно, рада была повидаться, - отзывается рыжая девушка и, когда дверь за Сиф закрылась, поворачивается к Локи. – Доволен?
Тот трагически ломает брови:
- Я же не знал, что она придёт.
- Ты мог хотя бы помолчать, - безнадёжно сообщает Сигюн, понимая, что не мог. Примерно так же, как Сиф не могла его игнорировать. – Тебе не пора?
- Выгоняешь?
- Именно, - звонко чеканит девушка, протягивая ему книгу. – А это утешительный приз.
- Я скоро верну! - он доволен и рад. И безумно обаятелен.
Так что пусть поторопится уйти куда-нибудь подальше. До скорой встречи.

Обмен опытом

Выходя из комнаты, Сигюн заметила на пороге корзину с разношерстными, но красивыми, цветами. С удивлением подняла подарок, чтобы посмотреть – нет ли где подсказки от кого такие знаки внимания. Подсказок оказалось предостаточно. До боли узнаваемых, хоть и максимально косвенных. С другой стороны, когда Локи станет трудно узнать, в Асгарде начнётся первый день Рагнарёка, не иначе.
К каждому цветку была прикреплена бумажка с выписанным на ней рецептом для каждого вида травы. Средства по уходу за кожей, волосами, глазами, приворотные зелья, отворотные, духи, краски… Сигюн внимательно прочитала все, узнала некоторые рецепты (из той самой книги за которой к ней приходил принц), приняла к сведению несколько новых и, немного злорадно улыбнувшись, вернулась в собственные покои.
Она тоже знала парочку интересных рецептов. И способы их применения даже тогда, когда жертва против, что, в случаях с некоторыми конкретными подопытными образцами её талантов, было даже важнее.
Ему должно понравиться.
Стоящий за колонной и под иллюзией Локи заинтересованно приподнял брови и задумчиво потёр переносицу. И что ему теперь ждать? В любом случае, к изучению справочника по противоядиям лучше приступить как можно быстрее. Буквально немедленно.

Ответ пришёл через три дня. Служанка вежливо поклонилась, передала письмо и поспешила покинуть комнаты Локи. Тот её даже не заметил, рассматривая конверт, желтеющий в его пальцах. Нож для бумаги лежал под рукой, но младший принц сомневался. Ну не могла же девушка – такая девушка – отправить ему обычную записку! Пусть даже и пересыпанную колкостями. Нет-нет, Сигюн вообще была очень вежливой и спокойной. Спокойно продумает план, вежливо его осуществит…
Прекрасная девушка.
Со вздохом он всё-таки потянулся к тонкому лезвию. Любопытство не порок, но сгубило много неосторожных. Бумага была плотной и приятной на ощупь, так что по ней невольно хотелось провести рукой. Что младший принц и проделал, не поборов искушения. А потом вчитался в аккуратные строчки, выведенные чёрными чернилами.
Сигюн благодарила за редкие ингредиенты для снадобий и настоек и, в знак благодарности, делилась редким малоизвестным рецептом, основанном на тех же травах. Получаемый посредством относительно сложных манипуляций состав должен был лишать свою жертву голоса на три дня (ровно на то время, какое требовалось для его изготовления) и вместе с тем улучшить память (на тот же срок). Как объясняла Сигюн, все знания, усвоенные за это время, оставались в памяти если и не навсегда, то на очень долгий срок. В конце же, в качестве доброй воли, рассказывалось, что действует состав как при внутреннем, так и при наружном употреблении. И в сухом виде тоже.
Локи несколько раз перечитал письмо. Посмотрел на плотную, неестественно плотную, бумагу и досадливо, но уже беззвучно рассмеялся. Провела. Провела же!

Следующие три дня Локи не вылезал из библиотеки, а потом появился на пороге у Сигюн с охапкой ромашек, заявив, что такие волосы как у неё надо непременно полоскать ромашкой. И протянул усовершенствованный рецепт опробованного на нём зелья. Без побочного эффекта в виде пропажи голоса.
- Вообще-то, побочным эффектом было улучшение памяти, - очаровательно улыбнулась она, жадно изучая новый состав.
- Тогда так, - Локи невозмутимо протянул ей второй лист бумаги с другим рецептом. Сигюн долго смотрела на протянутый ей пергамент, и только потом осторожно взяла подчёркнуто тонкий, как и предыдущий, лист. Прочитала, подняла взгляд и увидела довольную и чуть-чуть, самую малость, ожидающую улыбку. Младшему принцу явно не терпелось, чтобы его похвалили, и девушка совершенно искренне то ли выдохнула, то ли воскликнула:
- Потрясающе!
А когда на его лице расцвела довольная улыбка, приподнялась на носочки и коснулась губами бледной щеки.

Игра на публику

Сигюн вышивала, устроившись на широком подоконнике в почти всегда пустом полукруглом зале, и чему-то улыбалась, наблюдая, как под её иглой появляется летящий сокол, когда к ней подошла Сиф. В последнее время они почти перестали общаться: воительница была обиженна, что знакомая поддержала Локи, во время их последней встречи, Сигюн устала выслушивать, как она ошибается, доверяя младшему принцу. Устала хотя бы потому, что Локи она не доверяла, а просто симпатизировала. С ним было весело и интересно. И опасно.
Кто-то сражается, кто-то влюбляется в Локи. Все сами решают, как рисковать своим спокойствием.
- Раньше ты предпочитала цветы, - заметила Сиф, останавливаясь за её плечом и не отрывая взгляда от птицы с очень знакомым насмешливым наклоном головы.
- А ты раньше была блондинкой, - парировала девушка, весело глянув на темноволосую красавицу.
- Ты сама знаешь, кто в этом виноват, - нахмурилась та, но осеклась, недоверчиво глядя на Сигюн. – То есть ты даже не отрицаешь?
- Что именно? – мягкая улыбка делает её более беззащитной, она это хорошо знает.
- То, что ты и Локи…
- Пытались друг друга отравить на той неделе? – послышался беззаботный голос за ближайшей колонной. – Между прочим, впервые встретил девушку, которая бьёт на опережение и…
- Локи! Я не пыталась тебя отравить! – возмутилась Сигюн, широко улыбаясь.
- Сигюн, ты же девушка, не мешай делать тебе комплименты! – в тон ей ответил принц, подмигивая.
- А я скромная.
- И робкая, - кивнул Локи, оборачиваясь к Сиф. – Не правда ли?
Воительница, приподняв бровь, наблюдала за обоими:
- Она, правда, пыталась отравить тебя?
Локи распахнул глаза и насмешливо обнажил белые зубы:
- Разве мне можно верить, леди? – и рассмеялся, увидев, как полыхнули яростью глаза Сиф. – Конечно же, я оклеветал честную девушку, которая не хотела ничего дурного и просто случайно перепутала ингриди…
- Локи!
- Так ты всё-таки признаёшь, что отравление было комплиментом? - моментально обернулся к Сигюн принц, забывая про воительницу.
- Ты несносный, вредный, глупый…
- Но?...
- Ладно, признаю. Это был комплимент, особенно с учётом того, что ты попался.
Локи довольно улыбнулся и подошёл, разглядывая вышивку:
- Красиво.
- Ты её не видел, ясно? – улыбнулась Сигюн. – Это подарок.
-Да я вообще на неё не смотрел, - согласно кивнул Локи, наклоняясь и целуя её в лоб. Девушка незаметно вздрогнула и негромко, но отчётливо сказала, что она думает о идиотах, которым нравится работать на публику.
«Идиот» довольно рассмеялся, мимоходом кивнул черноволосой «публике» и поспешил покинуть девушек, размышляя о том, насколько Сигюн верит в то, что это шутка, а насколько просто подыграла… Мечтательная улыбка на бледных губах становилась всё более предвкушающей.
Скоро его день рождения, да?

День рождение или о проигранных желаниях

Праздник по поводу дня рождения младшего сына Одина готовился с подобающей обстоятельностью и серьёзностью. Впервые за многие годы. Нет, не потому что до этого кто-то пренебрегал вторым принцем или специально хотел выказать ему свое неуважение. Если к самому Локи кто-то, может, и захотел бы, то оскорблять Отца Дружин не мог подумать никто в Асгарде. Это, как минимум, не патриотично, и, как максимум, неблагоразумно. Но как можно делать что-то серьёзно и с подобающим отношением, если Локи всегда считал своим святым правом участвовать в процессе? А родители считали, что пусть сыночек хоть на своём празднике расслабится и повеселится. А не на всех остальных.
Не то чтобы принц из-за этого не вмешивался в процесс организации других мероприятий (не то чтобы он мог хоть во что-то не вмешаться), но всё же не так разрушительно и активно, как в собственное главное событие года. Все привыкли, все смирились.
-Это же День Рождения Локи, - говорила Фригг, заваривая успокаивающие травы для Браги, который традиционно был главным организатором торжеств, - пусть порадуется.
-Это же праздник Локи, - говорил Тор друзьям, оккупировав с ними самые дальние залы дворца, пока и для них не нашлось задания (разумеется, достойного наследника, или такого, какое таким посчитает его отец), вроде никогда никто и не пытался их пристроить к этому делу, но если в чём-то замешан младший принц – жди проблем, так что от неприятностей подальше… - он всего раз году. Подождём.
-Переждём, - поправляла его Сиф, но не спорила. День рождения всё-таки. Пусть.
Один молчал и ничего не говорил. Просто не покидал кабинета, в котором запирался каждый год за неделю до знаменательного события.
Но в это году младший из принцев никуда не лез, ни во что не вмешивался и никого не спешил ознакомить со своим мнением. Он вообще пропал. Когда об этом сообщили Одину, заботливый отец не на шутку встревожился. Если стало тихо, значит, готовится большая неприятность - это правило неизменно работало с обоими его сыновьями, хотя и Тор, и Локи категорически оспаривали это утверждение каждый раз, когда слышали.
-Может он просто повзрослел? - с надеждой спросила Фригг, заливая приготовленное заранее успокоительное в кубок мужу, проигнорировав просьбу о вине. Знает она, как решают проблемы пьяные, взволнованные мужчины.
-Ещё два дня назад он не взрослел, - возразил Один, хмуро смотря на жену. - С чего такие резкие перемены? Не к добру это.
-Может он сюрприз нам хочет сделать…
-Вот этого я и боюсь. Это же Локи!
-Он хороший мальчик, - вступилась за приёмного сына Фригг. – А ты уделяешь ему мало внимания.
-То есть во всём виноват я?
-То есть, если ты так волнуешься, то иди, найди его и сам всё узнай. А то уже обвинил сына во всех смертных грехах…
-Я не…
-Мысленно!
-Но у меня…
-Какие дела могут быть важнее сына?
Один вскинул руки, признавая её правоту. Он знал свою жену, она могла быть доброй, понимающей, терпеливой и прощающей веками, но если решила, что муж не прав и из-за этого что-то может угрожать их семье, то лучше капитулировать сразу, не дожидаясь, пока она разозлиться. Это вам не воинственная Сиф, от которой в худшем случае мечом получишь, это его мягкая Фригг… Вобщем, лучше не испытывать долготерпение жены, тем более, что в чём-то она права, Локи найти надо. На всякий случай.
Чувствуя, что с поисками лучше не затягивать, Один сразу отправился к Хеймдаллю. Кто ещё в Асгарде быстрее всех может найти любого?
-Ты знаешь, где Локи?
Страж моста посмотрел на своего короля и вздохнул:
- В Мидгарде.
- ГДЕ?!
-В Мидгарде.
-Как ты мог его туда отправить?!! – Один схватился за голову.
-Так… день рождение же у мальчика скоро.
-И?!
-Ну, он и попросил поездку в Мидгард в подарок.
-В подарок?
-Да. Успокойся. Твой сын обещал, что будет вести себя прилично…
-И ты ему поверил?
Хеймдалль улыбнулся:
-Как я мог не поверить твоему сыну?
-Ты издеваешься.
-Успокойся, в Мидгарде пока не случилось ничего экстраординарного, так что Локи уже второй день держит данное слово.
-Или готовится к…
-Тебя тоже отправить в Мидгард? – перебил страж. – Только без Слейпнира, люди не поймут.
-Да. Да. Я знаю. За кого ты меня принимаешь?
-Тогда, может, ты ещё и переоденешься? – уточнил Хеймдалль, с сомнением разглядывая облачение Отца Дружин. – Твой сын, кстати, сам догадался это сделать.
-О Иггдрасиль! Ладно. Куда уже спешить?

В Мидгард Один так и не спустился. Когда он, переодевшись, вернулся к Биврёсту, Хеймдалль сказал, что, во-первых, Локи уже вернулся и ушёл во дворец, а, во-вторых, в мире людей камзолы давно вышли из моды.
-Всё равно отправлять?
-Не надо, - дёрнув щекой, ответил Один, чувствуя себя непривычно, даже неуютно. Давно он уже не ощущал себя глупо из-за детских выходок. С тех самых пор, как сыновья в совсем юном возрасте перекрасили его парадные доспехи накануне празднеств. На самом кануне. И Один увидел это только тогда, когда времени оставалось только одеть – и идти. Нет, разумеется, асы подождали, пока он не привёл одеяния в подобающий вид, но… Так вот, с тех пор, точнее, с той самой порки, шалопаи больше его в такие положения не ставили.
В замке Локи видели (два раза ровно, одна и та же служанка, кажется, возле библиотеки, но она не уверена), но где он находится сейчас или, хотя бы, может быть, никто сказать не мог. Даже Тор с друзьями. Точнее, где Тор с друзьями никто тоже сказать не мог, а идти к Хеймдаллю ещё раз Один не хотел. Сегодня у них с приятелем как-то не ладился разговор на семейные темы.
К вечеру Один признал перед женой, что был несправедлив к сыну и тот не замышляет ничего плохого и прекратил поиски. В конце концов, замышляющий что-то Локи, это так нормально и естественно, что проще просто наказать его, когда всё уже произойдёт.

- Я его убью, - честно сказал Один Фригг, когда младший сын не появился даже на самом празднике, а Браги пил успокоительное из кубка, поданного ему матерью беспутного именинника.
-Он же не сделал ничего плохого, - попробовала заступиться за Локи, обескураженная происходящим женщина.
-Лучше бы сделал, но появился! – стукнул по подлокотнику кресла Один.
-Это же его День Рождения, - поддержал отца Тор.
-А ты – лучше сходи к Хеймдаллю и спроси у него, где пропадает твой брат в такой день, - не выдержал Один. – Хоть какая-то польза будет, а то сидим тут, как…
Тор нехарактерно покладисто кивнул и поспешил выполнить отцовское поручение. Сегодня, решил наследник, лучше отца не нервировать. Сегодня эта привилегия досталась Локи.
Вернулся наследник нескоро, но с таким выражением лица, что Фригг приготовилась наполнять ещё один кубок успокоительным, в этот раз для мужа.
-И где он?
-В Мидгарде…
-Я их…
-И Хеймдалль сказал, что сегодня больше никого переправлять туда не будет…
-Я и сам мо… Подожди, что значит не будет? Почему?! – удивление Отца Дружин пересилило даже его злость и волнение за… то ли за Мидгард, то ли за Локи, он так сразу и не определил бы.
-Потому что… в общем, он сказал, что у брата сегодня свидание, и по его мнению, именинник имеет право получить в подарок от Асгарда невмешательство в его личную жизнь в такой момент, - на одном дыхании выпалил Тор, кажется, стараясь не задумываться над сказанным.
Один и Фригг какое-то время молчали, потом женщина осторожно коснулась плеча мужа:
-Это ведь хорошая новость, правда?
Тот вздохнул и не ответил, вместо этого спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:
-А предупредить заранее он не мог?
Тор усмехнулся и пожал плечами:
-Это же Локи. Когда случалось, чтобы он ничего не натворил на собственное День Рождение?
-Сегодня он сам себя превзошёл, - заметила, осторожно подошедшая Сиф. – Все уже волнуются.
-И что нам сказать им? – растерянно спросила Фригг, обводя взглядом начинающих недоумевать и перешёптываться гостей.
Ответил ей собравшийся с мыслями и успокоившийся Браги:
-Я сейчас объявлю, что по желанию именинника праздник начнётся с пряток…
-Это же детская игра, - возмутился Тор.
-…на одно желание для победителя, - закончил тот. – По крайней мере, это объяснит его отсутствие, а все решат, что это самая малая из возможных шуток вашего брата, мой принц.
-А победитель в этой игре уже определён, - хмыкнула Сиф. – Интересно, чего она захочет?
Один вздохнул, и дал отмашку Браги. В конце концов… всё действительно вышло не так плохо, как он опасался. Но свидание? У Локи? С кем?

Сигюн сидела на крыше, устроившись на самом краю, и болтала в воздухе ногами, одетыми в тёмно-синие джинсы. Ей нравился Мидгард и нравилась местная одежда. И небо, уже слегка залитое вечерними чернилами, но всё ещё светлое и прозрачное, перерезанное проводами, ей тоже нравилось.
-А всё-таки, как ты уговорил Хемдайля?
-Ты же слышала…
-Да, я слышала про День Рождения и подарок на него, но мне всё равно интересно, как ты его на самом деле уговорил.
Локи покосился на девушку и решил, что раз они всё равно в ближайшее время не собираются перебираться за сервированный стол, то к Йотунам стол, торт можно и так съесть, сидя на самом краю и разглядывая прохожих, и протянул ей блюдечко с одним куском, а себя взял другое.
-Я просто перечислил ему остальные мои идеи на этот день. И Хемдайль решил, что лучше отправить меня в Мидгард под твоим присмотром. Он умный.
Сигюн улыбнулась и покачала головой, сочувствуя Отцу Дружин. Но, всё-таки, ей нравилось тут. Не настолько, чтобы хотеть остаться, но достаточно, чтобы хоть порой возвращаться. Всё-таки, Локи ей удачно проспорил желание в игре «кто составит больше противоядий из вот этих травок», которую они устроили вскоре после удачной «попытки отравления Локи молчанием».

@темы: Гет, Адресное, Фанфик, Миди, Киновселенная Марвел, Кино, Тор

---

Зажигающая маяки

Название: Зажигающая маяки
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Размер: драббл, 763 слова
Канон: Наруто
Пейринг: Сакура / Саске
Категория: гет
Рейтинг: G
От автора: было написано на День Рождения  imjustashadow

Ночь раскалывалась, дробилась стеклянным стуком падающих бусин, по одной сбрасываемых Сакурой со стола. Ночь была калеченной этим звуком, хрустким одиночеством в её груди. Она давно не плакала: то не было времени, то сил, а иногда было слишком плохо, так, что вместо слёз прорывался больной, нервический смех, пугавший её больше слёз. Потому она научилась бросать на пол бусины, запершись в собственном доме, забравшись с ногами на стул на кухне, смотреть пустыми — сухими — глазами и слушать как крошится ночь в её голове. До осколков, до пыли, взрезающей клетки мозга. Научилась улыбаться себе, отражению в зеркале, людям на внешней стороне радужке так, чтобы в сиянии её лживой радости никто не смог разглядеть её личного одиночества.
Не её вина, что она была не одна, что раз за разом её одиночество обнимал золотой огонь, а ладони, широкие и горячие, ложились на её плечи. И Сакура не находила в себе силы или права отказаться от этого. Никто больше, никто кроме Наруто — друга, брата, надежды — не понимал её лучше, не разделял с ней эту внутрянную горькую соль не выпускаемую из самого дна, из сердца, никто больше не делил с ней веру, что всё ещё будет, что ещё ничего не кончилось. Зеркало души друг друга, друг для друга, боль и радость они делили верней и честнее кого-либо.
Сакура научилась соединять воедино его огонь и свои битые зеркала, день за днём строила маяк, указывающий путь тому, что затерялся во тьме. Смирилась с тем, что не может гореть сама, осознала силу очага, хранящего пламя и берегущего тепло, распрямилась, гордо и упрямо, как не могла раньше, зная только любовь и погоню за кем-то, как смогла сейчас, познав дружбу и ожидание.
Наруто приходит и говорит, что они вернут Саске вместе. Сакура молчит о том, что его вернёт только он, но она — встретит его дома. Даст ему дом.
Саске уходит и говорит, что ему плевать на прошлое, плевать на них, и всё, чего он хочет — чужой смерти. Сакура молчит о том, что разучилась верить его словам, что привыкла слушать голоса вперёд смысла сказанного. Молчит, что слышит, как ложью дробится его голос на последней ноте, как тонкая нить ярости, за то, что они подвергли себе опасности (встрече с ним, духи предков, смешно ли вам так же, как смешно ей?) выдает его неравнодушие.
Сакура молчит и ждёт, она помнит, как в школе им говорили, что девушки ниндзя, как никто, должен иметь терпение ждать (она не слышит «ниндзя», она слышит «девушки»), и потому не торопится. Она верит, всем сердцем верит, что её мальчики, её друг и семья, её любовь и судьба, однажды придут к неё снова вместе.
Сакура улыбается, зажигая маяки, и не плачет, роняя бусины на пол собственного дома.

Он холодный и далёкий, Сакура, кажется, чувствует, как изморозь трогает её пальцы, когда она кладёт ладонь на его грудь. Не равнодушие, не отстранённость — вымороженность, выхолощенность, так устал, так, до кости, промёрз болью и одиночеством. Под её дыханием кожа, кажется, начнёт плавится и она останавливается в сантиметре от него, на секунду, и руки, за последние годы к орижию привыкшие больше, чем к прикосновению обнимают её щёки, зажигают их до алого, горячего, и тянут к себе, вплотную, живую и горячую, с ужасом и неверием, с восторгом. Как снег падает в солнце, чтобы растечься по долинам полноводной рекой, сметающей всё на своём пути, несущей надежду, как зима вступает в весну, чтобы подарить земле новую жизнь.
Позже она лежит, устроив голову на его плече и смеётся в ответ на растерянное: у тебя везде порванные бусы... что-то случилось?
Сакура не говорит, что ничего. Не говорит, что просто разучилась плакать от одиночества.
— После миссий нечего было делать, — голос хриплый и не поднимается выше шёпотом, но в этой мягкой, батистовой ночи его хватает. — И я плела браслеты.
— Покажешь?
Она не смеётся, усилием воли загоняет своё веселье вглубь, туда, где осела соль, чтобы не спугнуть вот это робкое вхождение в её жизнь. Ей просто слишком хорошо и радостно, она так долго ждала.
— У меня никогда ничего не получалось. Видишь, — широкий взмах рукой, — все порвала.
— Жаль...
— Не стоит.
Она ладонью чувствует его сердцебиение, ровное и сильное, словно морской прибой — начало и конец пути любого корабля. Сакура знает, что море создано не ей, но она сама создала себя для тех, кто в нём. Знает, что завтра уже он уходит.
— Я буду ждать.
— Да.
А ещё она знает как тяжело, не подъёмно, далось ему это согласие, чувствует чужое опустошение и улыбается в ночь: как бы ни было тяжело отказываться от боли, когда-нибудь придётся. Я не оставлю тебе, жизнь моя, иного выбора, не дам твоей тьме больше ни одного шанса.
Ночь вьётся вокруг мягкой нитью, оплетая усталостью тело, покоем душу. Завтра, думает Сакура, завтра я сплету браслет и не порву его.

@темы: Сакура, Манга, Гет, Фанфик, Драббл, Наруто, Саске

---

Полынная нежность (25.03.2019)

Название: Полынная нежность
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Размер: мини, 2 150
Канон: Магистр Дьявольского Культа
Пейринг: Лань Цижэнь / Вей Усянь, фоново канонный пейринг
Категория: слеш
Рейтинг: G
От автора: я не могла не. Я просто не смогла.

"О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней…
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!"
Ф.Тютчев

Когда Вей Усянь впервые появился в Гусу Лань, Лань Цижэнь, как ему теперь кажется, сразу почувствовал предгрозовую тяжесть, мягко опустившуюся на плечи обещанием затяжной грозы. Злой, яростной, сверкающей ослепительными молниями и скрывающей солнечный свет.
Когда Вей Усянь впервые показался ему на глаза и заговорил, на языке, наверняка, сразу же проступила соль с характерным горьковато-железистым привкусом. И Лань Цижэнь бы с удовольствием выбил из легкомысленной, бедовой головы все глупости, но вместо этого только выгнал его и старался держаться подальше, как можно дальше от мальчишки, в котором жизнь бурлила, как вода в молодом источнике, ещё не ставшем безмятежным и величественным озером. И покидал орден, «не успев», а то и «забыв» назначить положенное наказание, потому что никак не мог взвесить меру, не мог определить должное между смыслом сказанного и детской, безмятежной наивностью. Не желал ни видеть его лишний раз, ни касаться даже имени его губами.
Когда Вей Усянь покидал Гусу, Лань Цижэнь надеялся, он помнит тот день отчётливо, что ошибся и вместо грозы на землю упал всего лишь дождь, короткий и оживляющий. Помнит, как надеялся на это, в одиночестве стоя у стены и провожая взглядом удаляющегося всё дальше мальчишку. И помнит, как ни единого мгновения в это не верил.

И сейчас, встречая Лань Сичэня, вернувшегося из башни Кои, с бледным, в пепел, лицом и сухими, безжизненными глазами, и Лань Цижэнь чувствует, как дурное предчувствие, такое знакомое, вгрызается в сердце. Племянник принёс на своих одеждах налёт боли и крови, которую его дядя чувствует на языке ещё до того, как Первый Нефрит произносит вслух:
— Клан Лань присоединится к другим великим кланам в войне против старейшины Илин.
Вот так, Лань Хуань даже имя его произнести не может. Лань Цижэнь не удивлён этому решению, так же, как не удивлён игле, протыкающей собственное сердце насквозь. К тому всё и должно было прийти, он же говорил мальчику это ещё тогда, но разве молодые слушают старших? Даже когда почитают их. Но даже так… он не желал этого. Не желал новой войны своим ученикам, не желал новой крови несчастной земле, и смерти глупому, похожему на вчера пробившийся сквозь скалы ключ, мальчишке — тоже не желал.
— Дядя… — Лань Сичэнь останавливается, и он кивает ему: продолжай, я слушаю. Проси чего желаешь, неужели ты думаешь, я откажу тебе? — Дядя, не говорите А-Чжаню. Пожалуйста. Он же… — племянник снова останавливается посреди предложения, и это так не похоже на него, что Лань Цижэню хочется сжать его плечо, поддерживая. Он бы сделал так, наверняка, но знает, что стоит ему коснуться Лань Хуаня, и собственное лицо уже не удержит он. — Брат любит его и попытается спасти, если узнает…
— Тогда тебе нужно остаться дома, — он всё же протягивает руку, касается пальцами тёмной, как безлунная ночь, пряди, почти гладит ласково и неуловимо. — Чтобы присмотреть за ним. Убедиться, что он не рванёт на помощь Вей Усяню, пока никто не видит и не может остановить, — у племянника нервно дёргается щека от звука имени, и ему на мгновение становится стыдно за свой язык.
Лань Цижэнь отлично знает и сколь разумны его слова, и что из этого следует. Знает и всё равно говорит. Почему нет? Ведь это разумно и правильно.
— Да. Дядя, вы поведёте воинов Лань к горе Илин.
Цижэнь улыбается, чувствуя, как сердце обжигает злое пламя.
— Конечно, — он кланяется Лань Сичэню, который сейчас не племянник — но глава ордена. И смотря, как тот идёт мимо него, к младшему брату, который ещё не знает, что его старший брат решился вырезать ему сердце заживо, думает о том, как хорошо, что дети не видят в вырастивших их взрослых живых людей со слабостями. Только «взрослых»: иногда (и часто) нудных; никогда ничего (конечно же) не понимающих; не способных (разумеется) на те же глупости. Не видят и не берегут, и это правильно, Лань Сичэню есть о ком беспокоиться без дяди, и это не вызывает ни злости, ни обиды, только неловкую нежность и полынную горечь на языке.

Лань Цижэнь не помнит осады горы Илин. Знает всё, что видел тогда, может рассказать точно, не упуская деталей, но ни одного образа в его памяти не осталось. Только пульсирующая, пыльная, глухая пустота внутри.
Когда позже он встретится с Лань Ванцзы (в тёплых, как солнечный камень, глазах боль и упрёк — обращённый к нему, не к брату, и это правильно, Лань Цижэнь не хотел бы увидеть пропасти между племянниками, знал, что это было бы ещё хуже, чем то острое, как осколки, и тягуче-весомое, как лава, что поселилось внутри), то не скажет ему ни «Так было нужно», ни «Такова была воля главы ордена» (нет, этого точно не скажет никогда), ни «Я предупреждал его» (что толку кричать о своей бесполезной правоте, когда мечтал бы ошибиться), нет — только поклонится. Вежливо. Почтительно. Отмеряя то расстояние и дистанцию, которую племянник хотел бы очертить сам, но за которую почувствовал бы вину. И не важно, что Лань Цижэнь старше, что он его учитель и дядя. Всё это сейчас (и отныне) — не важно.
В глазах Лань Ванцзы будут неловкость и облегчение.

Следующие тринадцать лет проходят спокойно, и это спокойствие кажется Лань Цижэню могильным, лишённым жизни, её беззаботности и злости, её естественности и ясности. Пыль оседает на обновлённые стены Гусу, и он чувствует её привкус на губах, видит, как она покрывает мутной патиной Лань Ванцзы, проводящего всё свободное время за пределами Облачных Глубин в бесплодных поисках, видит, как она же клубится в обманчиво безмятежных глазах Лань Сичэня, провожающего брата в очередной поход. Ни один из них не может сказать младшему нефриту, чтобы тот прекратил свои поиски, прекратил рвать себе сердце бессмысленной надеждой, которая не сбывается. Лань Хуань молчит, запирая все свои доводы привычной улыбкой, потому что не чувствует права запрещать брату что-либо с тех пор, как обманул его молчанием. Лань Цижэнь… Возможно, он не желает запрещать племяннику то, что даже не думал когда-либо позволять себе. А, может быть, просто надеется на то, что когда-нибудь надежды Лань Чжаня исполнятся, и он снова вернёт в Гусу того, кто возмущал покой Глубин так же, как возмущают рыбы покой озера.

Когда чистый до прозрачности, до дрожи света, отражённого в росе, воздух Гусу Лань разрывается громким криком (стоном несправедливо замученного зверя, не иначе), Лань Цижэнь даже голову в ту сторону не поворачивает, только останавливается у ручья, замирает в середине движения, которым хотел прикоснуться к прохладной, переливающейся отражённым солнцем, воде. Он знает голос… нет, голос этот он слышит впервые, но раньше и вернее его узнаёт интонацию, как узнавал манеру игры любого своего ученика, даже не видя его.
Это было невозможно, но кто это сказал?
Лань Цижэнь обернулся к проходящему мимо адепту:
— Лань Ванцзы вернулся домой?
Кто бы ещё мог привести в их дом этого человека, верно?
— Да.
— Идите, встретьте его, — им не нужно говорить этого, но Лань Цижэнь хочет остаться один, и не хочет идти встречать племянника, не хочет видеть его гостя, достаточно уже того, что он слышит, а внутри проворачивается что-то острое, больное, не изжитое за без малого двадцать лет. Цижэнь знает много имён, которые можно было бы присвоить этому ощущению, но все они — дым и ложь, дым и пепел возвышенных стихов юности. Настоящее имя раскалённым осколкам внутри него — нежность, которой не следовало быть. Слабость, запертая в рёберной клетке, не вышедшая и неё, не вылетевшая ни на миг. Ни разу.
Лань Цижэнь знает и помнит каждое из высеченных на стенах Гусу правил. Давно прошил себя насквозь каждым из них, и знает, что заменил ими когда-то и юность, и возможность идти на поводу у своей слабости.
Когда за спиной раздались шаги, повитые шорохом одежд, он понял, что простоял здесь долго, бездумно глядя в воду, смиряясь с возвращением в свою жизнь старой, так и не забытой (хотя он и не пытался) нежности.
— Дядя.
— С возвращением, Лань Чжань, — Лань Цижэнь оборачивается, смотрит на племянника и думает, что хотел бы улыбнуться ему на встречу, но лицо как будто закаменело в маске спокойствия. Он знал, что адепты шепчутся то о надменности, то о величественности, знать не зная, что это обычная — привычная, как утренний рассвет на восходе — усталость, которой легче придать благообразный облик, чем скрывать. — Прости, я не встретил тебя.
Племянник кланяется, и Цижэнь не хуже Лань Хуаня может считать с его лица и «ничего страшного», и «это к лучшему» (ещё бы, в юности он бы посмеялся над очевидностью этого облегчения, но где его юность?), и «я не хотел увидеться с вами, вернувшись», и даже не формулируемое, но отчётливое беспокойство и смущение перед ним.
— Я слышал, у нас гость?
Беспокойство и смущение в тёплых, как янтарный камень, глазах усиливается, и Цижэнь всё-таки улыбается ему. Никто бы не мог обвинить его в том, что он слишком мягок со своими племянниками — учениками в первую очередь — или что он потворствует их слабостям, но этой… он не станет отбирать у Лань Ванзы. Даже пытаться. Пусть будет безмятежен хотя бы дома. И тот вдыхает глубже и свободнее в ответ, правильно понимает, всегда правильно понимал его.
— Да, дядя. Я…
— Устал, — возможно, Лань Цижэнь бы выслушал рассказ своего племянника, возможно. Но не объяснения. — Отдохни, и устрой своего гостя.
— Да. Спасибо.
Его племянник, его гордость и тревога, уходит, прямой и честный, как удар клинка, и Лань Цижэнь смотрит ему вслед, улыбаясь всё заметнее, с той снисходительной мягкостью, которую никогда не мог себе позволить.

Они впервые встречаются в Гусу Лань наедине только через два месяца после «смерти» Цзинь Гуаньяо, и в первое мгновение замирают, будто пытаясь выбрать правильную реакцию или сдержать неправильную. Кому что.
— Лань Цижэнь, — мальчик кланяется ему, как положено, и это даже, удивительно, похоже на настоящий поклон, а не его пародию. Волосы, небрежно собранные в хвост, хочется погладить, но это было бы так странно, верно? — Вы заняты?
— Я собирался медитировать.
В глазах мастера Вея совершенно детское недоумение и уверенность, что медитация это, во-первых, свободное время, а, во-вторых, очень скучное занятие.
— Простите, что побеспокоил. Я пойду…
Лань Цижэнь смотрит на него, не в лицо — на макушку, на красный, будто вымоченный в крови шнурок, удерживающий волосы, на растрёпанную чёлку, в которой путалось и бликовало солнце.
— Можешь присоединиться, если хочешь.
Нет, Цижэнь не ожидает, что мальчик хочет, с чего бы? Это просто… наверное, пора уже сказать, что Лань Цижэнь не воспринимает его присутствие в Гусу Лань, как личное оскорбление (как боль и радость, может быть, но об этом он не скажет никому), что он тоже принял его в своём доме. Пусть даже оба племянника делают вид, что это не важно, Лань Цижэень чувствует как вибрирует напряжение, как оседает на кожу всех неловкость и скованность, как Вей Усянь оглядывается на Лань Ванцзы с какой-то беспомощной виной в глазах.
Это давно пора было прекратить, а мальчики, стоило понять ешё там, в пещере, не подойдут первыми. Никакого уважения к старшим, кроме положенных поклонов, не дождёшься от этих молодых гениев. Последняя мысль вызывала скорее улыбку, чем раздражение, и Лань Цижэнь нахмурился. Ещё чего!
Вей Усянь, впрочем, вопреки ожиданиям, радостно просиял глазами и снова быстро поклонился:
— Благодарю.
И Цижэнь понимает, что мальчика тоже смущало это тягостное, промозглое, как осенняя сырость, чувство между Двумя Нефритами и их дядей и наставником, но, в отличии от племянников, он не чувствовал не желания, а права сделать первый шаг, и теперь спешил воспользоваться предоставленной возможностью. Хороший мальчик, Лань Ванцзы повезло.
Стоило им устроиться в любимом месте Лань Цижэня для медитаций, как не прошло и пяти минут, а Вей Усянь уже не смог молчать. Это даже не удивило.
— А Лань Чжань пошёл в город.
Лань Цижэнь незаметно вздыхает, открыв глаза, и скользит снова взглядом по разбросанным по плечам волосам и думает о том, что они должны быть тёплыми, почти горячими от падающего на них солнца. От этой мысли колет в кончиках пальцев и идея совместной медитации не кажется такой уж разумной.
— Без тебя?
— Почему вы говорите так, будто это что-то невероятное? — мальчик пытается надуться, но в его глазах слишком много смеха для обиды, и Лань Цижэнь хочет отвести падающие на его лицо волосы, чтобы лучше видеть. Можно посмеяться над самим собой. И он улыбается, но Вей Усянь, разумеется, принимает на свой счёт.
— Мы не всегда ходим вместе, наставник Лань!
Лань Цижэнь молча протягивает руку и не гладит согретую солнцем макушку — отвешивает не сильный, но резкий подзатыльник. Неожиданно успешно.
— Ай!
— Раньше ты уворачивался.
— Это тело плохо тренированно, — Вей Усянь снова изображает обиду на мировую несправедливость, в этот раз гораздо убедительнее.
— И ты ничего с этим не делаешь, — Лань Цижэнь снова отвесил подзатыльник, но в этот раз мальчишка даже не пытался увернуться. — И пользуешься своей флейтой, а не тренируешь ядро, которое смог снова получить.
— Наставник Лань! Не когда же было!
Лань Цижэнь приподнимает бровь, снова тянется рукой, и Вей Усянь слегка втягивает голову в плечи, но в этот раз он не бьёт, а всё-таки гладит мальчишку по макушке. Не гладит даже, просто прикасается ладонью.
— Теперь есть когда. И если, — добавить в голос угрозы, мало ли, что никто не боится, смысл никогда не был в страхе, — через год я буду наблюдать всё тот же плачевный результат, что и сейчас, то ты снова окажешься за ученической скамьёй.
— Лань Чжань будет против.
— Окажется рядом. Я всё ещё его дядя и учитель.
— Да, учитель Лань, — Вей Усянь сложил перед собой ладони и коротко поклонился. — Как скажете, учитель Лань. Спасибо.
Лань Цижэнь глубоко вздохнул, снова закрыл глаза и вернулся в позу для медитации. И, только услышав шорох одежды, расслабившегося мальчишки, не открывая глаз, ответил:
— Неубедительно получилось.
Шорох тут же прекратился, и дальше они медитировали в тишине.

@темы: Слеш, Манга, Фанфик, Мини, Магистр Дьявольского Культа, Лань Цижэнь, Вей Усянь

---

Тебе стоит подумать о будущем (14.03.2015)

Название:Тебе стоит подумать о будущем
Автор: Сумасшедший Самолётик
Фандом: Норагами
Пейринг: Ято/Хиёри, Тедзин, Юкине, мама Хиёри.
Жанр: романтика, и пофиг.
Размер: 1 146 слов
Дисклеймер: на героев не претендую, текст тоже отдала в хорошие руки.
От автора: самому лучшему Паладину, с пожеланиями бесконечных, самых радостных улыбок. С Днём Рождения тебя, мой бесценный Убийца печали
П.С. Писалось частью до прочтения самых последних глав, частью их проигнорировав. Но не настолько чтоб ставить АУ, я считаю.

«Тебе стоит подумать о будущем», - когда взрослые говорят это, они всегда подразумевают учёбу и, особенно, работу. У Хиёри всё сложнее. Когда ей предлагают подумать о будущем, она думает о смерти. Жизнь не кажется ей ужасной, скорее уж наоборот, но когда один твой близкий друг бог, а второй дух мёртвого мальчика, ставшего живым оружием для первого, не думать о смерти, рассуждая о будущем, как-то плохо получается. Для неё это уже не терра инкогнито, не белое пятно на карте грядущего, Хиёри слишком хорошо (недостаточно, но куда подробнее сверстников и старших поколений) знает, что будет после того, как её сердце остановится.
Всё будет так же, как бывает тогда, когда она гуляет с Ято, размахивая кошачьим хвостом (просто домашняя любимица, а не соратник, пф), только вернуться в собственное тело уже не получится. Возможно даже она могла бы стать шинки Ябоку, наверняка, Юкине был бы не против, ведь они всегда хорошо ладили. Это не пугало. Пугало не это.
Забвение.
Шинки не помнят своей жизни. Никогда. Обязательное условие, не имеющее исключений, кроме как превращение в аякаши. Наверное, обычные духи тоже не помнят? Хиёри боялась спрашивать, боялась узнать ответ.
Боялась забыть проведённое вместе с ними время.

-Тебе стоит подумать о будущем, - Тедзин улыбается в закрытый веер и смотрит понимающе и мудро. – Нельзя жить в двух мирах одновременно, девочка, тебе надо выбрать. Свой мир, девочка.
Хиёри улыбается и не сжимает ладони в кулаки, не впивается острыми когтями в кожу, не закусывает губы. Надо держать себя в руках, о ней все беспокоятся, все желают ей добра, и не их вина, что он не знает как объяснить, что в будущем её пугает забвение. У кого спросить на небесах: «Как сохранить память о Ято и не стать злым духом, которого друзьям придётся уничтожить»?
Хиёри улыбается и говорит, что её всё устраивает, что ей нравится то, как всё есть сейчас. Говорит правду и молчит о будущем, которого боится. В котором всё закончится.
Тедзин устало опускает ладонь ей на волосы и ласково гладит, неодобрительно, но молча, качая головой. Живым, он повторял это сотни раз, не стоит проникать в их мир. Живые не созданы для вечности, об этом он молчит, слишком яркие, слишком горячие они хотят пылать вечно, хотя этого не могут даже боги, слишком ослепительные в своей скоротечности, они околдовывают богов, привыкших не считать годы. Тедзин сожалеет о судьбе этих двоих уже сейчас, заранее и наверняка зная, что ничем хорошим это не кончится.
Так же наверняка зная, что право принимать решение есть только у неё. У них.

-Ты уже думала, кем станешь в будущем? – мать смотрит спокойно и выжидательно. Конечно, она хочет, чтобы Хиёри продолжила семейное дело. Конечно, она позволит принять ей другое решение. Мама, милая, добрая, такая понимающая, но ничего не знающая, мама уважает её выбор не меньше (больше) Тедзина.
«Духом», - не отвечает глупая дочка, влюбившаяся в бога.
-Я…
-Если ты ещё не решила – не страшно. У тебя есть время до конца школы, - мама ласково гладит её по щеке. – И даже потом, пусть и не принято, пусть сложно, но если ты действительно захочешь, то всегда можешь поменять профессию.
-Спасибо, - Хиёри улыбается и думает, что стоило бы в самом деле выкинуть мысли о смерти из головы, у неё впереди ещё не меньше ста лет за которые можно будет всё решить. За которые она когда-нибудь решится спросить у Ято, хочет ли он, чтобы она осталась с ним после смерти.
-Не за что, котёнок, - она нервно дёргает отсутствующим хвостом, от маминых слов, - главное, чтобы в будущем ты была счастлива.

-Ты думаешь, кем стать в будущем? – Юкине наклоняется над ней, заглядывая в бланк выбора профессии. Хиёри устало вздыхает, положив голову на стол, и смотрит в окно полуприкрытыми глазами.
-Не знаю, что написать.
-Напиши, что хочешь быть врачом, - мальчик пожимает плечами и садится рядом. – В чём проблема? Будешь спасать людей.
-Не думаю, что я подхожу для этого… что я могу спасать людей.
Юкине улыбается, почти как Тедзин (с высоты непрожитых лет и нечеловеческой мудрости), и негромко возражает… напоминает:
-Меня ты спасла, - в его голосе сдержанная, горячая благодарность, как у тех детей, что благодарили отца. – И Ято тоже так думает. Что ты его спасла. Мне кажется, если ты можешь спасти бога, то людей тоже можешь.
Хиёри прижимает ладони, враз похолодевшие, к щекам, которые, напротив, пылали, как раскаленный метал. Юкине говорил об этом так, будто… будто считал, что она – особенная. И что это нормально. И что Ято тоже так думает.
-В конце концов, - он хлопает в ладоши и улыбается теперь как самый обычный ребёнок, - эта анкета ведь просто школьное задание. Чтобы ты в ней не написала, ты всегда можешь передумать, если придумаешь что-то более подходящее.
У неё ещё есть время – это стало почти мантрой. Есть время до конца школы, чтобы решить кем прожить жизнь. Есть время до конца жизни, чтобы решить… чтобы не думать о том, что решения нет.
У неё ещё есть время помолиться о чуде, которое не может случится.

-О чём думаешь?
Ято стоит перед ней довольный, сияющий, искрящийся и смотрит восторженно и внимательно. Он совсем не думает о будущем, слишком увлечённый настоящим, он может о нём помечтать, но не посвящает ему все свои мысли. Поначалу Хиёри думала, что это потому, что Ято бог и может не считать время, но знание – жестокая и милосердная вещь, теперь она знает, что жизнь её бога бедствий (её главной удачи и наказания) столь же хрупка, сколь и человеческая. На всех небесах не найти никого более близкого и понимающего, никто больше не мог бы с таким же правом сказать ей не думать о том, что плохого может случиться в будущем.
Только Ято, проживший и знающий гораздо больше неё, но носящий в себе те же страхи, только вывернутые наизнанку. Обратная сторона монеты, её личное зазеркалье. Тот, кто боится быть забытым, не меньше чем она – забыть. Один страх на двоих, страх потери.
«Я никогда его не спрошу об этом, - думает Хиёри, протягивая руки и обнимая худую, обмотанную платком шею. – Потому что когда это случится, его боль будет дольше и сильнее моей. Потому что я не желаю проворачивать этот кинжал в его ране, потому что я…»
-Хиёри?
-Просто подумала, что амнезия – очень загадочное явление.
-Эммм… ну… да. Наверное. Если ты так говоришь, - она чувствует кожей, как стопорится его дыхание в её объятьях, и улыбается, когда чужие ладони всё-таки ложатся ей на плечи. Мама, твоя дочь такая глупая, но такая счастливая. Ты гордишься мной, мама?
-Но не такое страшное, если есть те, кто может помнить вместо тебя, правда?
Ято, и так, кажется, замерший в её руках как сплошные острые каменные углы, твердеет ещё больше, окончательно. Ещё немного, и Хиёри сможет порезаться о него. Но через несколько мгновений всё проходит, будто он понимает, принимает только что сказанное. Осознаёт прозрачный и примитивный смысл полуторного дна в её словах.
-Конечно, Хиёри. Конечно. Ты об этом думала всё последнее время?
-Нет, я думала кем хочу быть в будущем.
-И? – его голос даже теплее его рук, и Хиёри закрывает глаза, будто укутанная в полотно солнечного света.
-Я решила, что хочу быть врачом.
«…потому что я хочу быть тем, кто умеет положить чужой боли конец, а не начало».

@темы: Хиёри, Ято, Манга, Гет, Фанфик, Мини, Норагами, Юкине, Тедзин