Волшебник и Демон (03.10.2019)

Название: Волшебник и Демон
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Канон: Золотой ребенок, Обыкновенное чудо
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: миди, 5 181 слова
Персонажи: Сардо Нумспа, Волшебник.
Категория: джен
Жанр: драма, дружба, броманс, кроссовер
Рейтинг: G
Краткое содержание: Всякой сказке нужны злодеи, — объяснил в одну из их первых встреч Волшебник. — А демоны — хорошие злодеи для сказки, правильные.
Примечание: Сэр-ги — золотой по-тибетски
Бирюзе приписывают свойство укреплять дружеские связи. На Востоке кольца с бирюзой носили для защиты от всякого зла. Однако кольцо излучало защитную энергию только в случае, если камень был подарен другом. Была поговорка: "камень, данный доброй рукой, приносит счастье и удачу".

Хозяйка:
Говори правду, что будет? Каких гостей нам сегодня принимать? Людей? Или привидения зайдут поиграть с тобой в кости? Да не бойся, говори. Если у нас появится призрак молодой монахини, то я даже рада буду. Она обещала захватить с того света выкройку кофточки с широкими рукавами, какие носили триста лет назад. Этот фасон опять в моде. Придет монашка?
Хозяин:
Нет.
Хозяйка:
Жаль.
Шварц. "Обыкновенное чудо"

В этот дом Сардо приходил не в первый раз. Он бывал здесь и гостем (званным и неванным, желанным и нежеланным, ожидаемым и нет), бывал здесь как вор и даже пленником как-то раз не повезло задержаться на неделю.
Обычно маги либо отказывались иметь дело с демонами полностью, оправданно опасаясь, что у них захотят отобрать или силу, или душу, или хотя бы просто использовать и подставить, и ещё не поймёшь, что из вариантов хуже. Или же, наоборот, желали заключить с демонами договор, чтобы получить могущество и уникальные способности, это обычно были такие слабые маги, что от простых людей и нелюдей их и отличить то было сложно, только на призыв демона и годились (а какой демон откажется от души задаром?). Или такие жадные, что глупые, а глупые до того, что никакая магия уже не поможет. Что всех магов-торгашей объединяло, так это то, что все они, и слабые, и жадные, старались заключить такой хитрый договор, чтоб за всё полученное не пришлось платить душой. Да только что толку? Даже если демон не заметит подвоха (а и заметит, так делать ничего не будет, потому что лень и незачем) и ты его обманешь, тебя с твоей душой светлые всё равно не примут. Ну и кому ты в итоге достанешься? То-то и оно. Человек всегда проиграет от сделки с демоном, но почему-то думает, что подлость и обман поможет оправдаться перед силами добра. Если уж на то пошло, честный дурак, не уклоняющийся от оплаты, имел больше шансов получить прощение. Такие иногда встречались. Редко. Те, кто был готов платить своей душой за чужое спасение, за такими светлые обычно приходили раньше или позже и забирали. Без каких-либо, между прочим, проблем, потому что какому демону может пригодиться душа, настолько пропитанная самоотверженностью и бескорыстной жертвой? Одна головная боль от неё и руки жжёт. Сардо таких сделок старался не заключать, и был уверен, что остальные их заключают или по глупости, или по старой памяти о временах, когда не было великой войны, когда даже преисподней ещё не существовало. Демоническое добросердечие оно именно такое: притащить в ад и заставить страдать хорошего человека, раз уж оно ему так надо.
Да, так что обычно демонам в домах волшебников делать было особо нечего. Тем более, несколько раз. Но здешний хозяин был странным, не желая никаких сделок, даже не обижаясь на предложения, просто улыбаясь насмешливо в ответ, он не возражал против его общества.
— Всякой сказке нужны злодеи, — объяснил в одну из первых встреч Волшебник. — А демоны — хорошие злодеи для сказки, правильные.
Да, этот Волшебник (он не назвал имени, сказал, что здесь нет других чародеев, так почему бы Сардо не звать его по дару, а не по прозвищу?) любил и ценил сказки, умел их создавать из реальной жизни, суеверий и капли своего таланта. Сила билась в нём, спокойная, уверенная, но ему хватало её крох. Он создавал сказки, грустные и страшные, пропылённые дорогами и просоленные слезами, но обязательно добрые. Верил в тех, кого приводил в свои чудеса, и люди, простые люди, жадные и жалкие, глупые, суетные и обидчивые, Сардо знал их лучше любого мага, знал и не обманывался, не романтизировал, но эти люди всё равно никогда не разочаровывали Волшебника. Как будто чувствовали его веру и стремились её оправдать. Нет, Сардо не был готов изменить своё мнение о смертных, оно основывалась на тысячах лет опыта, но приходя в этот дом начинал допускать… вероятность того, что в людях есть что-то ещё. Не только то, что помогает им создавать демонов, что приводит их в ад, но и что-то ещё, что-то, творящее сказки. Очень глупая мысль, которая совсем не подходила для демона.
— Чем же?
— Чтобы победить вас не обязательно уметь драться или колдовать, или владеть каким-нибудь зачарованным оружием.
— Вообще-то, очень желательно. И лучше, чтоб всё вместе.
Волшебник тогда улыбнулся, посмотрел на него с вежливым недоумением, мол «мне-то ты зачем врёшь?» и возразил:
— Достаточно просто обладать сердцем. Так что заходи, не бойся.
И Сардо заходил, он не верил в человеческие сердца, он видел, что люди делают со своими богами и святыми, и это лучше всего показывало на что на самом деле способны эти романтизированные куски неутомимых мышц. Но в доме волшебника воздух пах хлебом и клевером, а в кладовых водился отличный чай, и этого было достаточно.
Когда он пришёл однажды, то почувствовал, как что-то изменилось. Воздух стал полниться запахами не только хлеба и цветов, а на лице Волшебника появилась смертная печать будущей печали, и жаркое, обречённое счастье в глазах. Демон даже не понял сразу, что случилось, а тот улыбнулся так, что соль осела на губах, и приветственно махнул рукой:
— Я женился. Пошли, познакомлю вас.
Вот что случилось. Волшебник был сказочником, был сильным магом, а ещё он был человеком, далеко не худшим из тех, что ходили по земле, и величайший дар неба смертным не миновал его, поразил в самое сердце. Но срок магов не сравнить с тем веком, что отпущен другим людям, что отпущен его женщине, ещё такой юной, такой наивной, но Сардо видел, как скоро, не пройдёт и пары десятилетий, на её лицо уже лягут морщины, знал, как устанут её руки, как посветлеют за полвека ясные глаза. Кажется, это называлось сочувствием. Сардо не слишком хорошо в этом разбирался, не слишком распространённое ощущение у демонов, но, кажется, это было именно оно. Не к смертной этой женщине, которая всю жизнь проживёт с любящим её мужем, а к Волшебнику, который встретил её всего на несколько мгновений. А ещё это было сожаление, потому что вряд ли горечь теперь когда-нибудь исчезнет из воздуха этого дома полностью.
— Я могу подарить ей время, — он сказал это раньше, чем обдумал. Просто предложил и…
— Нет, — муж и жена ответили хором. Стоили друг друга, глупые смертные души. Сардо пожал плечами, не стал спорить. Он мог бы сделать для них подарок. Просто так, никаких сделок, никакого обмана, исключительно добрая воля, но нет, так нет.
Позже, когда они попрощаются с молодой хозяйкой колдовского дома и останутся одни в саду, Волшебник сожмёт его плечо сильно, будь Сардо человеком, было бы больно:
— Спасибо, демон, но не надо. Знаю, вижу, что ты не желал зла, — в голосе Волшебника извинение (за нанесённую обиду, хотя какую бы?) и благодарность за помощь (бесполезную, так к чему?), густо замешанные на горьком, как хвоя, тепле. — Знаю, что хотел сделать подарок. Но простого человека тяготит нечеловеческий век. Твой подарок, как вино в уксус, превратится в яд со временем. Мы дурно отблагодарим тебя за щедрость.
Сардо рассмеялся бы, но решил не обижать Волшебника. Вроде умный, но о такой ерунде думает. Сам он, впрочем, не лучше.
— Я должен был сообразить. Ты сильный, такой сильный, что, не будь ты так спокоен, на тебя было бы больно смотреть. Твоего могущества хватило бы на то, чтобы сделать ей подарок, какие-нибудь серёжки или браслет.
— Медальон или часы, — подхватил его мысль Волшебник.
— Иногда у тебя просыпается банальное и злое чувство юмора.
— Я знаю, — не смутился чародей. — Сказкам подходит.
Да, историям, которые он ткал, понятные образы подходили. Сказки существуют не для того, чтобы умничать, а для того, чтобы учить детей, им должно быть понятными.
— Но ты не сделал, — Сардо перегнулся через стол, взял из корзинки домашнее печенье с орехами, какого отродясь в этом доме не водилось, но которое пахло так, что имело смысл подумать и предложить жене приятеля, как соберётся умирать, податься к ним на заработки. В отделе чревоугодия ей будут рады, как родной. В хорошем смысле этого слова. — Не сделал ведь, да?
— Не сделал, — кивнул Волшебник. — Я придумал сначала, почти закончил, потом понял, что делаю, и всё уничтожил, а потом снова задумался.
— Об одиночестве? — поддел Сардо, хотя разговор не казался вессёлым.
— О выборе, — серьёзно возразили ему.
— Опасные мысли, мой друг. Выбор создал ад. Выбор приводит вас в ад.
— В ад нас приводят пороки, а выбор может привести к свету.
— Оптимист.
— Сказочник.
Прозвучало как «лжец»
— Сказочник, — согласился Сардо.
И прозвучало почему-то, как «ведающий».
— Так что ты подумал о выборе? — он бы передёрнул крыльями от неудовольствия, но явился в человеческой форме. Зато так можно съесть печенья гостеприимной (это она ещё не знает, какое чудовище её муж привечает в своём доме) хозяйки.
— Решил, что выбор как для неё будет лучше, а как дурно, должен делать не я, а она.
— Тогда уж вы оба, хотя… ну, может быть, ты и прав, — и эта правда была так жестока и безжалостна, что Сардо знал не много демонов, которые бы так поступили даже со своими слугами. Впрочем, у Волшебника не служанка, а жена, любимая, кажется, всем сердцем, а любовь такая странная вещь, заставляет отдавать всего себя, и даже жертвовать подчас душой (хотя нельзя потерять душу, спасая других, можно только согласиться на это), но и даёт силы не жалеть того, кого любишь, не позволяет снисходить. Дарит веру.
Самое безжалостное, самое милосердное, самое прекрасное и чудовищное из всех чувств, что было даровано этому миру. Каждый демон знает, что проклят никогда не знать его. Каждый демон боится, что это всего лишь самообман. И надеется почти так же нестерпимо, как боится.
— И я сказал ей, чтобы она не беспокоилась, что мне просто нужно время, и я сделаю ей подарок, который позволит ей жить столько же, сколько мне.
Сардо смотрел на него не отрываясь несколько секунд, а потом сжал в ладонях его запястья, потому что и так было понятно, что случилось дальше. Очевидно, как результат сложения двух и двух, но всё равно, поверить в это казалось невозможным. Люди… люди продавали души ради бессмертия. Отказывались от вечной жизни из страха смерти, вот что они делали. Не наоборот.
— Она отказалась.
Сардо не спрашивал, но Волшебник ответил:
— Да. И я смирился, а потом… я предложил ей магию, простому человеку невыносим срок жизни мага, это верно, но разделив со мной силу…
— Она не разделит с тобой дар, — безжалостно, так же, как Волшебник давал выбор жене, Сардо убил его надежду. Быстро. — Творить заклинания, двигать горы, превращать предметы в артефакты — это не тоже самое, что обладать даром менять мир, слышать его, жить в унисон с ним. Ты рисуешь сны этого мира, а она сможет лишь управлять им.
— Я знаю, демон. И она знает. Магия чужда ей, но она смогла принять её, смогла полюбить…
— Потому что любит тебя, а ты не отделим от магии.
— Да. Порой она злится, когда я превращаю дом в чёрт знает что…
— Ни один чёрт не знает, во что ты превращаешь свой дом, — Сардо невольно улыбнулся.
— Но не на самом деле злится, просто… ну… — он задумчиво растрепал густые русые волосы. — Ты понимаешь.
— Нет, но допустим. Она любит тебя, и твою магию любит так же, как часть тебя любит, но сама их творить не хочет. У тебя умная жена, она лучше тебя видит, что творить сны и сказки — не её талант. Или дар, как тебе больше нравится.
— Она лучшая. Так что не обижайся, демон. Мы отказались не потому, что не верим тебе…
— Хотя следовало бы.
— Она просто решила прожить человеческую жизнь.
И вот к чему весь этот разговор тогда был? Чтобы он не обижался. Расковырял себе свежие раны на потеху демону, а ещё сказочник. Доброе и вечное людям несёт. Смех один.
Смешно, впрочем, не было. Было странно и неловко, а ещё Сардо помнил вкус печенья, и как воздух наполнялся не только хвойной горечью и морской солью, когда Волшебник смотрел на свою жену — воздух наполнялся мёдом, весенней свежестью и осенним золотом, как предчувствием. Казалось волшебство (не сила — сказка) рождались тогда в доме, чудо восходило из диких трав к вечному солнцу. И это чудо рождали люди, которые всего лишь жили свою жизнь, не боящиеся принять себя, свою суть и друг друга. Ничего красивее Сардо не видел.
В то время он приходил часто. Жена волшебника обычно поджимала губы, отказывалась с ним разговаривать, потому что считала, что он расстраивает её мужа (подумать только, не потому что он демон или хотя бы дурно влияет, нет, расстраивает!), но тем не менее, стоило ему появиться на крыльце дома (старого, казалось с момента постройки, и разваливающегося, поскрипывающего так долго, что за это время успело умереть пара звёзд, а тут даже калитка так и не поломалась) и вскоре на столе, за которым они с Волшебником располагались, оказывалось его любимое печенье (как только поняла?) иногда ещё даже горячее, специально для него приготовленное. Тяжело было считать себя нежеланным гостем в этом доме, где хозяин с щедростью легендарных королей показывал свои сокровища и звал в сказки, а хозяйка баловала сладостями, наивно полагая, что при таком подходе хоть кого-то можно убедить в своей суровости и негостеприимности. Невинная душа!
— С каждой встречей вы всё красивее и красивее.
— Врёшь демон, точь-в-точь как мой муж, — смеялась хозяйка волшебного дома, весело и радостно, принимая комплименты, не веря им, но радуясь, как девчонка новым лентам. Но Сардо не врал ей и, он был уверен, Волшебник не врал тем более. С каждым прожитым годом эта женщина сияла мягким, принимающим и согревающим всех (даже демонов, что уж говорить о людях) светом, и была в этом так похожа на мужа, с его такой же спокойной и ласковой силой, что Сардо не понимал, как она сама не стала волшебницей.
— Она — чудо, — как-то сказал ему Волшебник, попытаясь объяснить.
— И?
— Чудо — это мгновение, оно не может длиться вечно.
— Да ты всё время нашего знакомство толкуешь мне о чудесах и о том, что они в мире сплошь и на каждом шагу, никогда не переводятся! — Возмутился Сардо. Так-то, ему бы радоваться, конечно, что не всё так хорошо у людей с чудесами, но с другой стороны, какая с того радость? Как будто они ему мешали когда-то. Да никогда!
— Так и есть, — Волшебник улыбался, смотрел на него, как на ребёнка, который усомнился в Дед Морозе или Зубной Фее, и улыбался, вызывая желания дать ему в зубы, а то что-то их слишком много в этой премерзкой улыбке. — Чудеса сплошь и рядом, везде и постоянно. Каждый раз, Сардо, новые.
Это было объяснением. Тем, которое всё объясняло, но не делало ничего понятнее. Нужно быть богами, чтобы придумать такое, и людьми, чтобы это принять, а демоны против такого (да-да, и против этого — тоже) бунтовали. Ну и результат? Одни творят бытие и чудеса, другие живут в мире, полном чудес, а третьи обитают в преисподней и выбираются из неё партизанскими перебежками. А главное, всем весело, и все, опять же, уверены, что вот им повезло, а двум другим — не очень. Может, так оно и было, и тогда у Творца очень своеобразное чувство юмора. Примерно такое же милосердное, как любовь.
А потом жена Волшебника умерла, и Сардо… Он тогда пришёл, почувствовал одну лишь горечь и соль в воздухе, неразбавленные даже запахом свежего хлеба, и тут же исчез, убрался откуда явился. Он бы никогда и ни за что, иначе как в шутку, не назвал Волшебника другом, но… потерю жены лучше пережить в одиночестве, чем в компании демона. Даже хорошо знакомого.
Нет, Сардо не верил всерьёз, что Волшебник пошёл бы на поводу у искушения вернуть жену назад. И в то, что он разуверится в своих сказках, разочаруется в чудесах — не верил тоже. И всё же лучше обойтись без искушения, без лишней тяжести, падающей на и без того опущенные плечи. Есть вещи, которые людям лучше переживать наедине с самими собой, или в обществе других людей, некоторые проживают такое время с Богом, но пожелать пройти по этому мосту над пропастью рука об руку с демоном… такое даже врагам не всяким желали.
И Сардо ушёл, ушёл только затем, чтобы узнать, где эти десять лет скрывали Золотого Ребёнка, и получить приказ на его уничтожение. Если б он знал, каким чудовищем, нет, не так, а вот так: Чудовищем! — окажется воплощённая справедливость, он бы отказался. Первый день войны тому порукой — отказался бы, и вернулся издеваться над Волшебником.
Вместо этого он познакомился с Чудовищем, не убил его, и всё-таки, вот, явился к Волшебнику, чтобы рассказать всё, что он думает о грёбанных человеческих чудесах и высоких и тонких материях. На то, что знакомый не в лучшем состоянии и ему абсолютно не до проблем демона, который не в состоянии убить какого-то ребёнка, Сардо было глубоко наплевать.
— Это малолетнее Чудовище!...
— Демон, ты повторяешься, — Волшебнику на то, что ему сейчас не до Сардо тоже было наплевать. Может, не так глубоко, но казалось, что человек даже обрадовался возможности отвлечься от своего горя.
— Я не повторяюсь, а придерживаюсь максимально точных формулировок, — огрызнулся Сардо, заглянув в чайник. Неожиданно абсолютно пустой чайник.
— Забыл, — то ли извинился, то ли объяснил Волшебник и, прихватив посуду со столика, скрылся в доме. — Подожди пару минут.
Не забыл, а отвык. Но Сардо не стал его поправлять, только расстроится и чай не сделает. Кому хуже будет? Тому кто попить хотел. Вообще-то, в таких ситуациях говорят, что лучше бы чего-то покрепче, но Сардо предпочитал спаивать других, не себя. А если устраивать возлияния каждый год, то так и до алкоголизма недолго.
— Так что твоё чудовище?
— Оно убивает! Золотой Ребёнок, посланный богами, не чурается испачкать ручки в крови и…
— Прям ручки?
Сардо задумался, передёрнул плечами, встопорщив фантомные крылья:
— Нет, руками он не убивал вроде бы… Да ну, разумеется, не убивал, ему десять лет, что он вообще руками может делать?
Волшебник пожал плечами, всем видом демонстрируя непоколебимость мирового спокойствия. В самом деле, если он после смерти жены с ума не сошёл, то отчего бы ему нервничать из-за всего-то некондиционного чудесного ребёночка.
— Что-нибудь, наверное, всё-таки может?
— Оригами.
— Красивое? — кажется, Волшебник искренне заинтересовался, и Сардо ответил честно:
— Восхитительное. А ещё он убивает, и мне кажется или тебя это действительно ни капли не беспокоит?
— Он же справедливость, — Волшебник посмотрел на него с… состраданием. Будь оно всё проклято, с грёбанным состраданием. — А смерть иногда очень справедлива. Часто. Почти так же, как милосердна.
На его лицо легла тяжёлая, густая тень, но лишь на мгновение, гостеприимный хозяин волшебного дома не позволил себе утонуть в собственных мыслях, бросив гостя наедине с самим собой:
— А ты полагал, что смерть принадлежит демонам?
— Великая Леди никому не принадлежит, — недовольно проворчал Сардо и замер над чашкой, вдыхая горячий ароматный пар. — Но приходит ко всем.
— Тогда почему ты так удивлён?
Сардо задумчиво потянулся, собираясь с мыслями, обдумывая всю ситуацию.
— Да ты знаешь… хм, сам не знаю. Не ожидал, наверное, просто.
Волшебник улыбнулся так, что у демона появились дурные предчувствия и стойкая убеждённость в том, что следующего вопроса ему лучше не слышать.
— А почему рад?
Как в воду смотрел! Не тот вопрос, на который Сардо хотел бы отвечать. Ему даже задумываться об этом не стоило, потому что предполагалось, что радоваться ему нечему. Он провалил задание, ребёнок оказался гораздо опаснее, чем думалось Хозяину, и всё это угрожает превратиться в затянувшуюся и выматывающую проблему.
И что Сардо?
Сардо прилетел на крыльях восторга матерно делиться своей радостью с д… приятелем. С хорошим знакомым и интересным собеседником. Нормальная это реакция для демона? Да это даже для людей со всей их непредсказуемостью и вывернутыми наизнанку мозгами не нормально.
— Не люблю убивать беззащитных детей.
Волшебник приподнял брови: не удивился, не выразил сомнение, просто предложил продолжить и объяснить нормально. Зачем, если он понимает демона, возможно, лучше, чем тот сам себя? Ну вот за этим. Чтоб до Сардо дошло не с запозданием в два века, как это уже бывало. У вечной жизни есть некоторые недостатки, всё время кажется, что как раз времени — завались.
— Я люблю сражения. Это интересно, это будоражит кровь, заставляет чувствовать себя живым. И я люблю побеждать сильных, не важно как, в честном бою, или ударом в спину, или отравив их шейный платок — это всё победа. Моя. Настоящая. А дети... Я демон, чародей, и не надо думать, что мне стыдно или жалко…
— Я не думаю, — покачал головой Волшебник. И действительно не думал, знал кого привечает в доме, сам же называл его злодеем для своих сказок, а он правильный, настоящий сказочник, уж если в его истории и появляется зло, то настоящее. И всё равно он улыбался ему, этот человек, веками рассказывающий истории о том, что люди лучше, чем они сами о себе думают, о том, что люди достойны света. Улыбался, встречал, угощал чаем и знакомил с женой, в которую был влюблён как мальчишка, и ничего от него не хотел и не ждал. Это до сих пор было странно.
— Но в этом нет… никакой… никакой…
— Хвастаться нечем? — подсказал волшебник, когда Сардо завис, пытаясь подобрать более подходящее слово, чем «слава» или, тем более, «доблесть», а то звучало слишком высокопарно, и с претензией на благородство. — Считается, что этот ребёнок опасен для самых могущественных демонов, и его устранение должно быть поводом гоголем ходить по всей преисподней, а как тут выделываться, если б он был обычной, беззащитной и слабой жертвой?
— Гм… да. Ты, знаешь, да. И тебя ничего в этом всём не смущает? Мы говорим о детской жизни, если ты упустил и…
— Я знаю, что ты демон.
Что чародей умел, так это доходчиво доносить свою позицию, в которую, очевидно входило не заламывать потрясённо руки, когда волк, оказавшись хищником, пытается задрать барашка. Действительно, от него ведь никто ничего подобного не ожидал.
— И не будешь меня останавливать?
— Могу задержать, — улыбнулся Волшебник. — Но мне показалось по твоему рассказу, что это божественное чудо вполне способно защитить себя самостоятельно.
— Всех моих чернокнижников убил, Чудовище, — подтвердил Сардо. Потом ухмыльнулся. — Было за что, конечно.
— О чём и речь. А ещё я думаю, что защищать его должны люди, он ведь пришёл к ним.
— Скажи честно, что тебе просто лень.
Скажи, что тебе сейчас плевать на весь мир, если в нём нет её. Сардно нравился этот дом, нравились люди, жившие в нём, но увидеть отчаяние, почувствовать его, наблюдать за падением того, кто дарил миру добрые сны — было бы сладко. Соблазняло и искушало. Вот почему ему лучше было не приходить сюда.
— Не только, — Волшебнику бы разозлиться, выгнать злонамеренного гостя, но… он помнил, кто пришёл в его дом, и не ждал от него войны с собственной природой. Чудес роста над собой он ждал от людей, разумеется, демонов же полагал абсолютно безнадёжными калеками. Жалел? Возможно отчасти да. — Я родился человеком, но теперь во мне слишком много магии.
— Не магии, а чудес, — поправил Сардо, остро чувствовавший разницу. Обычная магия — это просто сила. — И что с того?
— Почему его не защищают боги, Сардо?
— Отчего же, очень даже защищают.
— Лично? — Волшебник был полон незлобной насмешкой до краёв. — Они послали его в мир, одарили при рождении призванием и способностями, это верно. А потом?
— Оставили его на попечение людей, — медленно ответил Сардо, задумчиво разглядывая дно опустевшей чашки. — Почему?
— Потому что он послан людям для людей, — Волшебник закатил глаза к небу. — Господи, это же очевидно. Он для обычных людей, им его и защищать.
— То есть тебе просто лень? — снова уточнил Сардо.
— То есть мне просто лень, — смиренно опустил очи долу маг, но удовлетворения это согласия не принесло. Какое удовольствие вообще может быть от согласия в стиле «да-да, радость моя, всё что захочешь, что ты там говорил?»
В следующий раз он вернулся в опустевшую, овдовевшую усадьбу, спустя неделю. А потом ещё через две. И всегда было за что обругать богоизбранное дитятко, а уж количество отборной ругани, посылаемой в адрес бесконечно обожаемого хозяина и вовсе не поддавалось подсчёту, благо в этот дом, защищённый и чарами, и простой светлой добротой Волшебника и его покойной жены, обруганному начальству доступа не было. К концу первого года бесплодных поисков средства убийства воплотившейся справедливости, рассказы Сардо превратились из жалоб и ворчания в, собственно, просто рассказы. Потому что Сэр-ги тоже оказался интересным собеседником и, подобно Волшебнику, не видел ничего ужасного в его демонической природе.
— Он утверждает, что люди сами дают мне силу и власть над ними, что люди сами этого желают, так же, как пожелали его прихода, и поэтому мы похожи. Только я во всём виноват, а он всегда прав…
— Он жалеет тебя, демон? — смеялся Волшебник, вытачивая из дощечки кораблик. — Или насмехается?
— Он… — Сардо попытался подобрать слова, но потом махнул рукой. Сэр-ги не жалел и не насмехался, он почти злорадствовал, потому что сам тяготился своим положением. Нет, не долгом и бременем, упавшей на него Справедливости, а людьми, к которым он пришёл и от которых его надёжно отделило их благоговейное почтение и опасение. Могущественное существо, способное изменить мир, пугающее своим существованием демонов, Сэр-ги был до жалкого одинок. Настолько, что всего за пол года стал звать демона, желающего его убить, своим лучшим другом. Сардо знал, что «лучший» в этом случае означало «единственный».
— Такой… ребёнок, — слегка растерянно объяснял он Волшебнику, который, может, и считал его другом, но одним из многих и даже, возможно, не самым странным. Но чародеи всегда были особенными, не зря их и людьми можно считать только с оговорками, а Волшебник даже среди своих отличался редким своеобразием. — Когда не чудовище.
— Ему одиннадцать, чего ты ещё ждал?
Сардо молча пожимал плечами. Он ничего не ожидал, и каждое открытие встречал с изумлением.
— Ты сам как ребёнок, нашёл игрушку и теперь носишься с ней, — смеялся Волшебник и ставил перед ним чай и свежий нарезанный хлеб, переложенный копчённым мясом. — Усынови его.
— Как ты своего Медведя? — Сардо помнил эту сказку Волшебника, тот говорил, что она последняя, но не договаривал, что последняя о любви. Полжизни оставалось его жене, так немного, так исчезающе мало, а с её смертью любовь покинет этот дом. То есть, уже покинула. Впрочем, кроме любви есть многое другое. Есть дружба, есть доблесть, есть семья, которая тоже любовь, но совсем иная. Возможно, когда-нибудь Волшебник даже сможет начать новую сказку о любви, не опечаленную ещё в самом начале обречённостью на горе, как это было бы сейчас.
— Как я тебя.
Что?!
В тот раз они поругались. То есть, как поругались, Сардо обиделся, обругал всё на чём свет стоит и ушёл, а Волшебник молча выслушал и пригласил заходить снова.
Следующие восемь лет были для Сардо… сложными. Всё нарастающее недовольство Хозяина уравновешивалось общением, ну ладно, ладно, дружбой с Сэр-ги и разбавлялось иронично безжалостными, сочувствующе-добрыми комментариями по поводу всего происходящего от Волшебника. Порой Сардо звал его с собой в далёкий горный монастырь, но чародей всегда отказывался.
— У вас и так немного времени, — объяснял он. — Не стоит тратить его ещё и на меня.
Сардо думал, что Волшебник знает, о чём говорит. Думал, что стоит прислушаться к его совету и не тратить скоротечное время человеческой жизни попусту. Даже смирился с мыслью о том, что манкирует приказом и, в общем-то, подкладывает всем демонам (включая себя) немалую такую свинью (целый выводок откормленных свиней), из-за жизни человеческого детёныша.
А потом Сэр-ги вложил в его руки Аджанти и заявил, что так будет гораздо лучше.
В этом мире вообще хоть кто-нибудь может сравниться с людьми в способности обломать всё на корню? Причём всех и со всех сторон. Хотя… Что он, демон, знает о замыслах света?
— Так правда будет лучше, — Сэр-ги сжал его запястья в ободряющем, успокаивающем жесте. — У людей есть всё, чтобы справиться самим. Им нужно только начать отвечать за себя самостоятельно.
— Они просто обвинят во всём меня, ты же знаешь.
Чудовище улыбалось, и солнце путалось в его волосах. Сардо хотел то ли ударить (не остриём — кулаком и со всей силы, чтобы исчезла улыбка, мерещащаяся насмешкой, чтобы боль выбила из безмозглой, просветлённой головы всю дурь, что туда залетела), то ли пригладить растрепавшуюся чёлку.
— У них есть ноги, им не нужны костыли, Сардо. А тебе не нужны проблемы.
Сардо ударил. Не кулаком — остриём. Не потому, что ему не нужны были проблемы (как будто первые в самом деле, он бы справился, что там). Точно не потому, что его заботило будущее человечества. Плевать на него, пусть проваливается хоть в ад, хоть в бездну, туда ему и дорога. Просто не дело заставлять друзей… друга ещё и уговаривать. Достаточно того, что мальчику придётся умереть, так нечего тянуть и издеваться. Всё будет хотя бы быстро.
Он исчез из храма в тот же миг, когда свет — жизнь — погас в глазах его Чудовща. Исчез для того только, чтоб появиться на пороге волшебного, очарованного собственным сном, дома.
— Ты знал!
— Я боялся, — не согласился Волшебник, стоявший у него за спиной. — И, как вижу, не зря?
— Не зря, — Сардо со всей силы (от всей злости) ударил сапогом в дверной косяк. — Я убил его.
— Он уже не ребёнок, — нейтрально, почти равнодушно сказал Волшебник. Так индифферентно, будто ему всё равно. Ему и должно быть на самом деле, но это же проклятый добрый сказочник. Есть хоть кто-то до кого ему бы и дела не было?
— Можно идти и выделываться?
— Демон… — как-то осуждающе протянул Волшебник, дёрнул на себя, обнял. — Что у вас случилось?
— Я же сказал, я убил его. Что тебе ещё надо?
— Убил и пришёл на меня ругаться?
Сардо недовольно повёл невидимыми в этом теле крыльями. Действительно, он ведь за тем и пришёл сюда, чтобы поговорить. Кому ещё ему и рассказать, как не старому, могущественному волшебнику о том, что чудеса недолговечны, жестоки и принадлежат людям, а не демонам и магам. Тот слушал, не перебивая, не поторапливая, когда Сардо замолкал, а внутри демонической сущности росла и ширилась скука. Та самая, что толкала убивать, поднимать ураганы и поджигать леса. Казалось, что смерть может развлечь, но великая леди — не балаганный шут, и вскоре скука переплавлялась в яд, в лживое искушение для смертных дураков, которые сами не ведали своего могущества.
— Эй…
— Сардо, — голос Волшебника был тяжёлым, как пропитанный полынью воздух, — ты смотришь на меня, как человек на демона.
— В смысле?
— В прямом: я не возвращаю мёртвых, — сказал, как ударил. — Прости, — уже тихо и едва ли вслух.
— Не за что, — Сардо улыбнулся. Век или его пятая часть… какая для бессмертных, в сущности, разница? — Нальёшь чая?
— Проходи в дом, скоро дождь начнётся, — кивнул Волшебник.
Когда они устроились прямо на кухне, Сардо, оперевшись на стол укрытый скатертью, объяснял:
— Я могу возвращать мёртвых, понимаешь, я сам могу…
— Понимаю, — Волшебник кивал, почти не задумываясь, но Сардо не обижался. Над некоторыми вещами не обязательно напряжённо размышлять, чтоб знать. — Я тоже мог ей подарить свой век.
Именно. Кто его поймёт, если не Волшебник? Кто поймёт его, убившего и не вернувшего, как не отпустивший? Иногда возможности и желания ничего не решают, осыпаясь бессильным прахом перед чужой волей.
Сардо мог вернуть Сэр-ги. И тем превратил бы его жизнь в кошмар. Такова суть демонов, независимо от того хотят они этого или нет.
Они говорили, говорили о всяких пустяках, о глупых магах, о ещё ненаписанных сказках, о разгулявшемся за окном дожде и лишь иногда, случайно, вспоминали своих мертвецов. А потом Волшебник оставил его в одиночестве, скрывшись в своём кабинете, только и успел, что напомнить, где гостевые комнаты. Обычно Сардо не оставался на ночь, легче было снова прийти утром, чем спать (да ему даже сны были не нужны) в чужом доме, но в этот раз решил прислушаться то ли к просьбе, то ли к совету.
Как почувствовал что, в самом деле. Впрочем, почему бы и нет? Демон он или так, чудовище из кошмаров?
Утром Волшебник вложил ему в руки брошь, обжигающую резкой огненной болью, и посмотрел с таким безмятежным любопытством, что Сардо проглотил все ругательства, которые пришли ему в голову. Присмотрелся к обжигающему подарку, про который каждая капля крови кричала: брось! Бирюза, ну надо же. Только освящённого серебра для комплекта не хватало, чтоб его и вовсе извести. Впрочем, чары, наложенные на оправу волшебного, враждебного любому злу, камня, были немногим лучше.
— Мне сейчас очень хочется убить тебя, ни о чём не спрашивая, — признался Сардо, которому казалось, что рука горела в настоящем огне, не переставая. — Но…
— Я верил в твоё благоразумие.
— Что это? — кажется, он не то что по слогам — по буквам спросил, чтобы Волшебник точно расслышал его верно.
— Это маяк. Я не могу возвращать мёртвых, ты можешь, но так, что лучше бы не мог вовсе, но мало ли… Если есть шанс, что он может вернуться без твоих медвежьих услуг, то это — маяк.
Сардо сжал брошь в пальцах, забыв о боли:
— И это сработает?
— Я надеюсь на это, — не стал врать Волшебник. Он не мог дать гарантий и не скрывал этого. Да и какие гарантии вообще? Но это… был шанс. На чудо. На сказку.
От лучшего сказочника в мире.
— Спасибо.
— Пока не за что. Подождём.
— Подождём, — согласился Сардо. А что ему ещё оставалось?
Хорошо хоть компания для ожидания была подходящая.

@темы: Золотой ребёнок, Волшебник, Джен, Фанфик, Фандомные Битвы, Миди, Сардо Нумспа, Кино, Обыкновенное Чудо

---

Не сын (03.10.2019)

Название: Не сын
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  Le Cygne de feu
Канон: Обыкновенное Чудо, фильм 1978г.
Размер: мини, 1202 слов
Пейринг: Медведь/Волшебник
Категория: слэш
Жанр: драма, юст
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Медведь успокаивал себя тем, что всё это потому, что Волшебник подарил ему человеческую жизнь. Потому, что Волшебник подарил ему встречу с Принцессой и умение любить. Но правдой было то, что Волшебник когда-то, войдя в его жизнь, просто остался в ней. И этого было достаточно.
Предупреждения: постканон

Воздух этого дома пах хлебом и мясом, а из открытых окон проникал свежий, сладкий запах цветущих деревьев. Медведь вдыхал его полной грудью жадно, как пил воду в засуху, пил и не мог напиться. Он нечасто бывал в доме Волшебника: дел всегда было много, ведь они с Принцессой вернулись в её дом, в котором, за время отсутствия всего двора, случилось некоторое запустение. Медведь был уверен, что в разруху оно не превратилось только заботой Волшебника, а иначе как бы их маленькая страна уцелела в этом мире без присмотра? Король же продолжил своё путешествие, увлечённый дорогой, как пьяница бутылкой. Они с Принцессой справлялись, может, не без ошибок, но старались изо всех сил, и люди отвечали им тем же. Так что у них неплохо получалось вместе, но свободного времени оставалось немного. Да и приехать сюда вдвоём с женой у Медведя никак не получалось: оба они, не сговариваясь, сошлись во мнении, что люди не поймут их правильно после побега Короля, если они решат покинуть дворец вместе.
Поэтому Медведь обычно приезжал сюда в одиночестве и, стыдно признаться, был этому рад. Он бы не хотел, чтобы Принцесса увидела, как он смотрит на Волшебника. Это, сказать по правде, и вовсе никому не следовало видеть, но его прекрасная, хрупкая жена была всегда так внимательна к нему, так добра, что по отношению к ней это было бы особенно жестоко.
Когда-то, после первого своего возвращения, Медведь прятал лицо в коленях Принцессы и шептал ей тихо:
— Знаешь, я, оказывается, люблю его. Это так странно, так странно, что больно в груди. Это странно, да?
— Что же здесь странного, мой хороший? — её нежные, тонкие пальцы, пахнущие сиренью и хмелем, ласково касались его разгорячённого лба. — Он ведь, почитай, как отец тебе. Ты стал настоящим человеком, что удивительного в том, что ты любишь людей, ставших тебе семьёй?
— Я не испытывал такого никогда.
— Ты привыкнешь, — обещала Принцесса, а Медведь ей верил.
Он привыкал, но это чувство с каждым годом, с каждой встречей, становилось только сильнее и болезненнее, пока Медведь не понял (ему снилось, как он не целует даже, а касается губами пальцев, с которых струилось волшебство), что это не любовь сына к названному отцу. Нет. Всё было гораздо хуже, и он радовался, что жена его этого не видит, потому что он всегда приезжал в этот дом один. Он любил Принцессу, это было правдой, чувство к ней оставалось светлым и чистым, надёжно удерживающим его от тёмного звериного безумия. Но оно не спасало, не исцеляло от другого — человеческого — безумия.
Если бы Медведь мог, он вырвал бы это чувство (даже любовью называть его он больше не мог) из себя, чтобы никогда и в мыслях не осквернять то бережное тепло, что питало его в комнатах этой затерянной в лесах усадьбы.
— Здравствуй, малыш, — Волшебник появился перед ним, будто соткался из тумана и утреннего зыбкого света, распахнув руки. — Тебя давно у нас не было. Всё дела да дела?
— Здравствуйте, господин, — Медведь подался вперёд, обнял за плечи Волшебника и почувствовал крепкие ответные объятия. Вдохнул горький полынный запах с густых, едва тронутых сединой волос. Привычно ощутил, как сердце толкнулось куда-то к горлу в порыве вырваться из груди. Так, кажется, было всегда, но раньше он принимал свои чувства за что-то другое. Или это просто нынешнее безумие искажает его воспоминания? — Дел много и меньше не становится, сколько ни сделай.
— Ни одной минуты не пропадает даром?
Улыбка Волшебника была доброй и лишь слегка насмешливой, как обычно. Будто все тайны ему ведомы и все кажутся восхитительными. Медведь знал, что это не так, знал, что его творец не всеведущ и не всемогущ, но ничего не мог поделать с собственными чувствами, которым Волшебник казался центром мироздания. Осью, удерживающий мир на месте в его бесконечном движении.
Он успокаивал себя тем, что это потому, что Волшебник подарил ему человеческую жизнь. Тем, что Волшебник подарил ему встречу с Принцессой и умение любить.
Но правдой было то, что Волшебник когда-то, войдя в его жизнь, просто остался в ней навсегда. И этого оказалось довольно.
— Ни одной, — согласился с ним Медведь, опуская голову, чтобы спрятать взгляд.
«Ни одной не проходит, чтоб я ни старался не думать о вас».
Волшебник не стал спрашивать, всё ли у него в порядке. Возможно, и так видел, что и близко нет, но так же ясно понимал, что «сынок» не хотел говорить об этом, а может быть, Медведь льстил себе по части умения скрывать правду, и его «названный отец» давно всё знал. Знал, но не касался этой раны, не бередил её новой болью и стыдом, милосердно притворялся слепым.
— Хозяйки пока нет, она уехала в город за покупками, ты же дождёшься её? Она расстроится, если узнает, что ты приезжал, но вы разминулись.
— Я буду рад встретить хозяйку, — с готовностью кивнул Медведь. Он был рад возможности побыть наедине с Волшебником. Знал, что без его великодушной жены будет стократ труднее притворяться сыном и учеником, но всё равно радовался. Потому что ничто не могло заменить смех Волшебника, когда тот, заговорщически оглядевшись по сторонам («Никто не смотрит, малыш, а?»), вдруг взмахивал руками, и под его ладонями рождались чудеса. Безобидные, малые, вроде распустившихся цветов на елях, диковинных, пахнущих жжёным сахаром и дымной горечью. Те ели цвели ещё три года, и с них пчёлы собрали какой-то совершенно удивительный мёд.
— Попробуй, — угощал его Волшебник, — ты не смотришь в его сторону, помню, но этот — попробуй. Такого ты в жизни, что человеческой, что медвежьей, не пробовал.
И это было правдой. Цветы, которые не могли существовать, подарили Медведю жаркую, солнечную сладость, которую он представить себе не мог. И всё, вся боль и тоска по лесу, растворились в ней, исчезли, стали светлыми воспоминаниями, беззаботным детством, к которому можно припасть в минуты усталости, но о котором не болит сердце. Волшебник подарил ему новую жизнь, а потом вернул старую не безысходной невозможностью — радостью и теплом.
В этот раз Волшебник не творил ничего загадочного, но сказочный свет, отражённый в окнах, рассеянный густыми кронами полудикого сада, сиял вокруг, бил по глазам и, казалось, звал куда-то, требовал решиться на что-то…
— Это…
— Сказка хочет родиться, сынок, — слегка печально кивнул Волшебник. — Новая сказка. Хозяйка будет сердиться, когда придёт время, а что я могу сделать? Чувствуешь, как сердце замирает в ожидании нового чуда?
Он чувствовал, да, каждый раз, когда хозяин смотрел на него, когда касался его, потому что Волшебник и был главным чудом. Единственным по-настоящему нужным этому миру.
— Но ещё рано, ещё рано, Медведь, — Волшебник смотрел мимо, не в лес — в будущее, и дыхание перехватывало от его красоты, освещённой золотым светом. — Сказке придётся подождать.
— Она дождётся, — пообещал Медведь, убеждённый в своей правоте. — Обязательно дождётся.
«Вас нельзя не дождаться», — хотел сказать он, но, промолчав, только подался вперёд, взял горячую, чудотворную ладонь в свои ледяные от волнения пальцы и прижался к ней лбом. Не губами. Почему же, почему не губами, а?
— Ну, малыш, что ты? Что не так? — в голосе Волшебника участливая забота, тёплая и бесконечно нежная. Такая… отцовская. И сердце в груди забилось больно, сильно, будто пытаясь вырваться из груди, что так теснила его, не позволяя свободно чувствовать, свободно любить.
— Всё в порядке, — он врал, и ложь оседала остывшим пеплом на губах. — Просто вспомнилось… Вспомнилось.
«Отчего я не смог стать тебе сыном?»
— Ничего, — вторая тёплая ладонь легла Медведю на затылок, пригладила растрепавшиеся волосы. — Это бывает, малыш, у всех бывает. Скоро пройдёт.
«Нет», — подумал он, но согласно кивнул. Это не пройдёт, это теперь навсегда, неизлечимо, как болезнь. Но, жена, в отличие от названного отца, права, к этому можно привыкнуть, нужно только смириться. И он уже почти смог.

@темы: Медведь, Волшебник, Фанфик, Фандомные Битвы, Миди, Кино, Обыкновенное Чудо

---

Я тебя лапаю (18.03.2019)

Название: Я тебя лапаю
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  zabriskie_point
Канон: Золотой Ребёнок, Последний Киногерой
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, (495 слов)
Пейринг: Бенедикт / Сардо Нумспа
Категория: слеш
Жанр: юмор, кроссовер
Рейтинг: R
Предупреждения: мат

Что действительно бесило в Бенедикте до сих пор, спустя восемь тысяч семьсот кино-часов и сколько-то десятков часов проведённых в реальном (до чего же беспорядочном!) мире — это вечно холодные руки. Нет, не сам факт хронической гипотонии, а то, что ходячий таймер считал Сардо своей личной грелкой.
— Купи электрическую, — шипел демон, когда холодные, как вечные ледники, пальцы забирались ему под рубашку, прижимаясь к животу, вызывая сомнения: точно ли он не может мёрзнуть, из-за адского пламени, горящего внутри?
— Они постоянно ломаются, и как я вообще буду их с собой носить? Они не идут к моему костюму. И где я в какой-нибудь пустыне четырнадцатого века найду розетку?
То есть вне пустыни он в фильме с антуражем полутысячелетней давности найти розетку считал менее невыполнимой задачей — веселился Сардо, а спустя две секунды понимал, что вместо того, чтобы скинуть чужие руки, прижимал их ладонями плотнее, отогревая. В конце концов, электрогрелка — это действительно так не универсально…
— Говорят, коньяк отлично помогает в твоём случае, — передёргивал плечами демон, когда холодные и мокрые (он мог хотя бы вытереться насухо после душа?) ладони оказывались у него на пояснице. От этого почему-то было неловко.
Бенедикт сдавлено рассмеялся, слегка встряхивая рыжей головой, с медным каким-то отливом. Они должны были быть похожи, ведь в основе лежит один и тот же человек, но в помешанном на времени убийце больше меди и крови, снега и бумажного шороха, в то время как в Сардо вливали тушь, состарившуюся бирюзу и отравленный мёд, атлас и глину. Они должны были быть похожими, но где-то произошла ошибка и — нет.
— Завязываем с русским кино, ладно? — отсмеялся Бенедикт, и пробежал пальцами по выпирающим рёбрам Нумспа. Тот только глаза закатил: он не боялся щекотки, но ему не верили и каждый раз проверяли.
— Что ты, твою мать, делаешь? — вопросительно приподнял бровь Сардо, когда ледяные, как пиздец, просто пиздец без всяких высокохудожественных сравнений, руки попытались пробраться ему в штаны. Нет, там, конечно, было тепло, но…
— Блядь, — выдохнул стоящий за его спиной Бенедикт, кусая за плечо. — Я. Тебя. Лапаю. А на что это ещё похоже? Ты ж, сука, демон, хули ты такой тупой?
Нумспа попытался не заржать:
— Потому что я отвечаю за алчность. Иногда за гнев. Не за похоть, придурок.
Бенедикт сзади фыркнул ему в затылок, взъерошил неожиданно горячим дыханием аккуратно расчёсанные волосы и одновременно добрался до члена, начиная медленно двигать по нему рукой. Холодной, на минутку, как пиздец. Контраст с бушующим внутри пламенем — неугасимым, проклятым — тем не менее, оказался внезапно… интригующим.
— Я уже понял, — согласился Бенедикт, втягивая в рот мочку уха и прикусывая её. — Ты — придурок, поэтому всё нужно брать в свои руки.
У Сардо было, что сказать на этот счёт. Нет, серьёзно, хватило бы на две лекции по этнографии, но пальцы — точные в своих движениях даже больше, чем холодные — мягко и медленно — мед-лен-но — обвели ставшую влажной головку, скользили медленно вниз, «случайно» задели яйца и снова заскользили вверх… Не, сука, торопясь. В целом, Сардо решил, что поиметь Бенедикта в мозг он прекрасно сможет и позже, а сейчас пусть берёт дело в свои, хе, руки. Когда это демоны мешали людям доставлять им удовольствие?

@темы: Слеш, Фанфик, Драббл, Фандомные Битвы, Бенедикт, Золотой Ребёнок, Последний Киногерой, Сардо Нумспа, Кино

---

Пыль (17.03.2019)

Название: Пыль
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Последний киногерой
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: миди, (5 731 слово)
Пейринг: Бенедикт, Джек Слейтер
Категория: джен
Жанр: повседневность
Рейтинг: G
Краткое содержание:
Примечания: 1. Ave, Caesar — Славься, Цезарь; 2. Naturus sum — мне предстоит родиться.

В этом городе живет небо,
Небу триста лет, оно устало.
Пулю в лоб себе пустило небо,
Но дышать, увы, не перестало.
А под небом было так же грязно
Шли дожди, зима, весна и лето,
Ничего не может измениться.
Все прекрасно — даже это.
Ночные снайперы — "Питерская"

Повседневность повторялась, закольцовывалась на вечном репите, сливаясь в бесконечный серый поток, который протекал мимо, не задевая его так же, как не касалась его смерть. Что-то было неправильно, неуловимо, как привкус пыли на языке, как какая-то ошибка в бесконечных расчётах, начало которых невозможно найти в перепутанных листках. Ощущение этого вертелось где-то на периферии, но сконцентрироваться на нём Слейтер то забывал, то времени не было. Что-то было не так: в звуке, с которым передёргивался затвор, в жаре взрыва, опаляющем кожу, в боли, слишком тупой и не способной разбудить.
— Может, я просто сплю?
Солнце, пробивающееся сквозь листву городского парка, падало на лицо горячей сеткой и заставляло щуриться, защищая глаза, так же, как от вспышки взрыва.
— Ты ещё кому придумай, господин Главный Герой, — на скамейку рядом сел смутно узнаваемый — угроза, опасность, отторжение — мужчина в раздражающе белом костюме. Руку свело судорожным желанием достать пистолет и разрядить его в породистое, птицеобразное лицо.
— Ты…
— Не помнишь? — в вибрирующем голосе рассыпалось сожаление перемешанное с высокомерием. Одна пуля в висок, вторая в горло, третья в… — Я думал, ты должен был сохранить память о реальном мире лучше меня, раз вернулся тем же путём, что и вышел. Хотя, возможно, дело в том, что ты просто не хочешь помнить? Мистер Слейтер.
— Кто ты? — он сжал и разжал кулак правой руки, успокаиваясь. Стрелять в человека, потому, что захотелось — это для убийц, не для него.
Сбоку раздался короткий смешок.
— По сюжету этого фильма — главный злодей и твой противник. Или подручный главного злодея? Вот ведь беда, каждый раз забываю. Помнишь, сколько раз ты меня убивал с тех пор, как вернулся из реального мира в фильм?
Слейтер медленно потянулся и достал пистолет, направив его в спокойно-насмешливое лицо:
— Я не понимаю о чём ты говоришь, но если ты сейчас же не заткнёшься или не начнёшь говорить по-человечески я тебя пристрелю.
— Мне очень страшно, — флегматично качнулась рыжая голова, и странный мужик снял очки, продемонстрировав, что вместо зрачка в левом глазу у него чёртова ромашка. Ромашка, блин! — Мне так страшно, что я сейчас в обморок упаду, мистер Слейтер. Стреляйте, что же вы замерли? Приду немного попозже, я не тороплюсь…
— Ты никуда не сможешь прийти с дыркой в голове, — дуло ударило в висок визитёру, и тот поморщился, но не отодвинулся.
— Это вполне верно для людей, господин Главный Герой, но не для героев фильма. В отличие от вас я, как это ни странно, помню, что с момента вашего возвращения из реальности вы меня убивали, как и полагается по законам жанра, уже пятнадцать раз. Возможно, моё убийство вне сюжетных рамок запомнится вам лучше, и в следующий раз вы поймёте меня лучше. Стреляйте же, что вы медлите?
Слейтер глубоко вдохнул, медленно, как будто вернулся в учебку, поставил оружие на предохранитель, убрал его и достал пачку сигарет. Непонятный мужик (главный злодей?), непонятные слова (бред сумасшедшего?) — всё это раздражало и злило, так что для того, чтобы убрать оружие, потребовалось приложить поистине титаническое усилие, но чувство сливающегося в серую полосу репита жизни и пыльного привкуса воздуха исчезло, рассеялось с появлением белого франта. Поэтому — только поэтому — Слейтер позволит ему продолжать говорить.
И потому что он не убийца.
И ещё, что-то смутно тревожное есть в том, что человек сам уговаривает тебя выстрелить в него. Аварийная сирена, горящая красная лампочка, которая требует осторожности.
— Я. Не. Понимаю. О чём, ты говоришь.
— Какую школу ты закончил? Любимый сорт мороженого? Как звали твою первую любовь? Была ли у твоих соседей собака? В каком возрасте ты начал курить? Как к этому отнеслись твои родители? Любимое печенье твоей матери? За какую команду болел твой отец?
— Что… блядь, ты хочешь… имеешь ввиду… — Слейтер зло выдохнул и схватил пижона за воротник, притянув к себе. — Какого, на хрен, ты вообще несёшь и какое всё это имеет отношение к…
— Ты можешь ответить на вопросы? — и глазом не моргнув, спросил рыжий, перехватывая его запястье и нажимая куда-то так, что руку до локтя прострелило болью. — Ты знаешь ответы на вопросы? Мне, честно говоря, всё равно, что там у тебя было в детстве, но ты-то сам знаешь об этом? Подумай и вспомни, что ты знаешь о своём детстве? Вспомни лица своих одногруппников, имена, привычки… Ты знаешь что-нибудь из этого, мистер Слейт…
— Заткнись! — он отшвырнул ромашкоглазого и сжал ладонями виски, запульсировавшие тяжёлой, горячей болью.
— Может быть, у тебя есть брат? Или может быть он погиб, когда ты был ребёнком? Как насчёт…
— Хватит! У меня нет амнезии! У меня нет… — он согнулся пополам, как от боли, но это было хуже, гораздо хуже, казалось, что он падает в чёрную пропасть, до сосущего внутри ужаса. Он никогда не боялся… никогда… разве это нормально?
— Конечно нет, — ладонь, тяжёлая как могильная земля, опустилась на затылок, и, наверное, если бы в этом голосе можно было бы расслышать хоть каплю сочувствия Слейтер бы всё же не удержался — забыв о том, что он не убийца — и сломал бы каждый позвонок в шейном отделе этого ублюдка. Но нет, в вибрирующем, как отпущенная струна, голосе было только равнодушная констатация факта. — У тебя просто нет прошлого, кроме того, что тебе придумали сценаристы. И, кстати, твоё прошлое куда богаче моего.
— Твоего?
Кажется, ему действительно интересно. Возможно, древнее — и абсолютно не рыцарское — желание, чтобы твоя реальность не была худшей из возможных.
— У меня его нет. Вообще. Я даже не знаю, почему таскаю вместо глаза бомбу, — пижон повёл плечами и снова сел рядом. — И почему именно стал киллером. Жажда денег? Трагическое прошлое? Семейное дело? Почему ты решил стать копом?
Слейтер даже не дёрнулся, когда услышал про бомбу и киллера. Честно сказать, бомба вместо глаза казалась более нормальной, чем ромашка вместо радужки. С другой стороны, ромашка на бомбе…
— Мистер Слейтер?
— Я… хотел защищать жизнь горожан. Да?
— Ну, вам виднее, — пожал плечами странный убийца. — Меня, кстати, зовут Бенедикт.
— Меня ты знаешь. Верно?
— Мы уже несколько раз знакомились, да. И ты убивал меня за то, что я один из виновников смерти твоего родственника. В этот раз он пока ещё не умер, если ты об этом. Чуть позже по сюжету.
Сердце в груди тяжело ударило, разгоняя кровь, насыщенную адреналином, но Слейтер удержал себя на месте. Репит. Репитный день, репитная жизнь. Пыль на языке.
Он верит в то, что вся его жизнь — это фильм? Он... может в это поверить?
Он не помнит, как звали его родителей и как они выглядели. Он не помнит своих учителей, одноклассников, и даже жену не помнит. Ни-че-го.
— Один из?
— Исполнитель, если для тебя это важно. Хочешь спросить что-нибудь ещё?
Слейтер пожал плечами и распрямился, игнорируя тянущую боль внутри.
— Зачем? Почему? За что?
— Потому что Главному Герою нужен Злодей, которого он сможет красиво и со спецэффектами убить.
Внутри заклубилась тяжёлая злость.
— Хочешь сказать, что ты жертва, которая ничего не решала? — Бенедикт увернулся от руки, попытавшейся его схватить, и вздохнул. — Оправдываешься?
— Разве похоже, что я оправдываюсь? — он неуловимо-быстрым движением достал пистолет и навёл его на Слейтера. — Знаешь, в чём действительно моя жертвенность в этой истории, Господин Главный Герой?
Страха, от смотрящего в лоб дула не было, и это… именно это впервые напугало его при встрече с вооружённым преступником. Это ведь ненормально, да? Остальные люди боятся.
— В чём?
— Даже, если я сейчас выстрелю, ты не пострадаешь. А вот я подобным иммунитетом, увы, не обладаю, — пижон снова вздохнул и убрал оружие. — И какая после этого свобода выбора у нас с тобой? Слейтер, ты ведь понимаешь, что это значит?
— Нет.
— Понимаешь, — Бенедикт, повторяя его жест, схватил его за растянутый ворот старой футболки, и притянул к себе ближе. — Ты убьёшь только тех, кого предписано сюжетом. И спасёшь — тоже. Только их. Как бы не лез вон из кожи…
Слейтер встал одним быстрым рывком, освобождаясь от чужой хватки, пытаясь движением вытравить — выкинуть — из себя внезапно вспыхнувшее внутри желание… убить. Того, кто придумал для него такую жизнь без возможности что-то изменить. И это искушение — еретическое? — было чем-то новым для него.
— Мне не нравится то, на что ты намекаешь.
— А я на что-то намекаю? — Бенедикт лениво улыбнулся, и ромашка в его левом глазу насмешливо сверкнула. — В твоём голосе звучит жажда крови. В прошлый раз, узнав и поняв, что ты действительно не настоящий ты не хотел никого убивать… кроме меня, разумеется. Потому что действительно так уж хотел спасти актёра, который воплотил тебя в этой жизни? Или потому, что следовал сюжету?
В мозгу вспыхнуло — золотые искры, ослепительный взрыв — воспоминаниями, которых не могло существовать, о том, что только случится — да, сидящий на лавочке пижон действительно ещё не убил его кузена — но на самом деле уже произошла. Сколько, Бенедикт сказал, повторов сюжета назад? Единственный разрыв в их закольцованном времени.
— Денни…
— Этот мальчик… — Бенедикт задумчиво подпёр висок двумя пальцами. — Напоминал о сыне, да? Хочешь повидаться?
Слейтер сам не понял, как снова приставил оружие к виску пижона. Тот только закатил глаза:
— Опять за корову деньги. Ты ведь уже вроде даже вспомнил, что моё убийство просто запустит историю сначала.
— Я тебя ненавижу, — это больше похоже на рык, но… теперь, с потоком возвращающимися воспоминаниями — о каждом, будь оно проклято, убийстве этого ублюдка — даже Слейтеру он не показался искренним. Нельзя в двадцатый раз ненавидеть кого-то с той же силой, что и в первый. Если бы он не убил его кузена… в будущем…
— Удобно, верно? — Бенедикт встал, игнорируя направленное на него оружие, и нацепил обратно на нос свои идиотские очки. — Захочешь продолжить разговор — приходи в гости. Ты ведь вспомнил куда, верно?
И ушёл, не оглядываясь, как будто действительно не считал нацеленное в спину оружие чем-то важным. Впрочем, после пятнадцати смертей от его пули… было бы странно бояться чего-то подобного.
Разорванная петля, вместо репитной ленты мёбиуса.
Да, Слейтер помнил адрес. И абсолютно не хотел продолжать разговор, но от вкуса пыли его уже тошнило.

Итальянская вилла сияла в серебряном лунном свете белыми стенами между тёмных, как бездна, колонн деревьев. Живописный вид, дорогой настолько, что едва ли мог быть честно заработанным.
"Красивый кадр", — мелькнуло на границе сознания, заставив поморщиться. Во всех мыслях о кинематографичности окружающей реальности сквозила что-то обречённое и смиренное одновременно, перетекая из одного в другое.
Тёмные ворота в скудном ночном свете — кажется, зелёные — открыты, и Джек, спокойно их миновав, пошёл по ровной дорожке, между ухоженных клумб, засаженных, как кажется в ночной тьме, разлапистыми, мохнатыми пауками.
— Какой поздний визит, — Бенедикт стоял на балконе, опираясь о перила, подсвеченный со спины приглушённым рыже-янтарным светом комнаты, со стаканом чего-то крепкого в руках, который он слегка приподнял, будто произнося тост. — Будь я дамой — это было бы неприлично.
— Ты не дама.
— С чем я нас и поздравляю, — улыбнулся пижон и выпрямился. — Проходите, мистер Слейтер, дверь открыта, только не лезьте ни к кому, если увидите.
— А если они полезут ко мне? — он хотел драки, хотел повода, чтобы перевести русло разговора в привычное и понятное русло.
— По сюжету вас здесь не может быть сейчас. Значит вас и нет для всех, по крайней мере, до тех пор, пока вы оставляете им возможность не обращать на вас внимания. Поднимайтесь, мистер Слейтер, кресла удобнее скамейки, а, во-вторых, у меня здесь неплохой бар.
Джек потянул на себя резную дверь, отмечая детскую наивность Бенедикта, допускающего мысль, что он прикоснётся к чему угодно, предложенному в этом доме. Дорогу к нужной комнате он нашёл легко, то ли помня, то ли узнавая по какой-то неведомой логике происходящего, но, спустя всего пару минут, он уже стоял на пороге нужной комнаты. Бенедикт ждал его, сидя в кожаном, глубоком кресле, очень неудобном для быстрой атаки, с тем же бокалом, из которого, судя по количеству, не сделал ни глотка:
— Тебе не предлагаю, но если что-то нравится, — он кивнул в сторону раскрытого глобуса, — бери и угощайся.
Слейтер повёл плечами, разминая их от незаметно накопившегося напряжения, и отказываясь от угощения разом.
— Я не собираюсь пить с тобой.
— Разумно, — Бенедикт сделал достаточно крупный глоток. — Не стоит доверять злодеям. Герои — совсем другое дело, верно?
— Мне ничто не помешает оторвать тебе голову даже абсолютно пьяному.
— Вполне возможно, господин Главный Герой, вполне возможно, но как я уже говорил: это абсолютно бесполезно. Моя смерть лишь возвращает нас к началу истории. Если вы именно этого хотите, то, конечно…
— Блядь… ты как это кино, вечно повторяешь одно и тоже.
— Только потому, что вы задаёте одни и те же вопросы. Так не хотите мне верить? Или боитесь? Или надеетесь, что ваши воспоминания — это какой-то мой хитрый гипноз?
— Хорошая версия.
— Пользуйтесь, если хотите, — щедро кивнул Бенедикт, делая новый глоток. — Но тогда, пожалуй, вам лучше вернуться домой, успокоенным этим объяснением. Не хотите?
Джек прикрыл глаза: ему требовалось время — пара секунд — чтобы погасить злое, кровожадное пламя, вспыхнувшее в мозгу и томительное искушение именно так — уйти — и сделать. Вернуться в колею.
Снова поставить жизнь на пыльный репит.
— Хороший выбор, — серьёзный, лишённый насмешки голос привёл его в чувство, и Слейтер понял, что в какой-то момент подошёл к бару и, достав бутылку, сделал глоток прямо из горлышка. — Не хотите стакан?
— Чёрт.
— Не расстраивайтесь. Мы с вами пьянеем ровно настолько, насколько это нужно.
— Для чего?
— А вы как думаете?
"Для сюжета".
— Кажется, мы его сейчас нарушаем?
— Перекреститесь, — Бенедикт улыбнулся, по-злодейски ослепительно, но Слейтер — полицейская косточка — всё равно заметил надлом: усталость и грань безразличия в неунывающем блеске.
— Эти пятнадцать повторений…
— М?
— Ты помнил о том, что происходящее — фильм — в каждое из них?
Повисло тяжёлое, гнетущее молчание, придавливающее к земле, как каменные ладони оживших статуй. Наверняка есть кино и про такое, да? И в этом загустевшем воздухе Джек не заметил — впервые его подвели рефлексы — как Бенедикт оказался рядом, почти вплотную, только почувствовал ребро, прижавшееся к боку:
— Хочешь меня пожалеть?
— Просто полюбопытствовал, — страха всё ещё не было. Но сейчас — удобно — можно было оправдаться алкоголем, впрыснутым в кровь.
— Тогда возьми актёрские курсы, чтоб в следующий раз я тебе поверил, — он отодвинулся рывком, и едва ли не в падении снова устроился в кресле. — Помнил. Было забавно смотреть на твои надрывные страдания, зная, насколько они все тщетны. Мне понравилось.
Джек вернулся в своё кресло, и ухмыльнулся. О да, ему понравилось. Именно поэтому, пижон сам пришёл к нему. Хотя актёр он действительно неплохой. По крайней мере, лучше, чем Слейтер.
— Представляю себе. — Бенедикт пододвинул ему стакан, и Джек, благодарно кивнув, плеснул в него из выбранной бутылки с ничего ему не говорящим названием. — Ты об этом хотел поговорить? О твоих пятнадцати смертях?
— Можно и так сказать. А можно: о твоих пятнадцати потерях любимого кузена, — пижон протянул руку со своим стаканом, и Джек, в полной мере прочувствовав абсурдность каждой секунды, чокнулся. — Но в конечном итоге смысл не меняется, верно? Предрешённое будущее, обречённое ещё и повторяться, весьма утомительно, не находишь? Уже завтра, Слейтер, завтра я убью твоего кузена.
— Если я не убью тебя прямо сейчас.
— И это, смейся, Слейтер, ничего не изменит. Ни-че-го. На самом деле, — шёпот Бенедикта упал до вкрадчивого шёпота киплинговского Каа, — сегодняшнего дня не должно существовать, это уже ошибка сюжета. Наш фильм начинается с того, что я убиваю твоего кузена. Потому нет смысла убивать меня сегодня: фильм просто начнётся с начала, с завтрашнего утра. Хочешь?
Ни-че-го не изменится от любого его решения. Вечный, неизбывный репит, и даже если про него снимут продолжение, это будет другой Слейтер. Тот, который не знает о жизни на закольцованной киноплёнке. Тогда в чём смысл этого разговора?
— Я не вижу смысла во всём этом, — Джек достал сигарету и попытался прикурить, но, как назло, все спички ломаются, не загораясь. — Странно.
— Я же сказал, это ошибка, всё ошибка с точки зрения нашей фальшивой реальности, — Бенедикт проворачивает колесо зажигалки и протягивает ему огонёк, чтобы прикурить.
— Спасибо.
— Право, не стоит благодарности, — он улыбнулся и, откинувшись на спинку, прикрыл глаза. — И так, жизнь и смерть, мистер Слейтер, да? Жизнь по сценарию, смерть по сценарию… всех, кроме вас, разумеется. Вас это утешает?
— Нет.
— Я почему-то так и думал. Всё-таки вас написали героем, а это сказывается. Вам нравится быть героем?
Джек затянулся, отравляя лёгкие табачной горечью, и выдохнул в воздух, пропахший кожей и дорогим одеколоном, густой дым.
— Я не понимаю, почему они, — он не уточняет кто именно, но это и так прекрасно понятно обоим, — почему они выбрали именно такую…
— Мотивацию?
— Да. Как будто, не будь этого, и я не стал бы бороться с вами… Зачем?
Бенедикт пожал плечами, не открывая глаз:
— Тут где-то стоит учебник по драматургии, можешь почитать, если хочешь.
Джек передёрнул плечами:
— Спасибо, я воздержусь.
Бенедикт заливисто рассмеялся:
— Могу понять, я тоже так и не открыл его.
Слейтер кивнул, и снова затянулся. Да, хочется оставить возможность хотя бы человеческих огрехов в их истории, вместо математически выверенной формулы.
— Зачем мы здесь… Нет, зачем я здесь?
— Да в сущности, — Бенедикт взмахнул рукой — жестом фокусника, превратившего магию в бизнес — и положил на столик между ними обрывок золотого билета. Того самого. — Хочешь, Господин Главный Герой?
Кажется, он давится дымом. Или просто бесконечно долго задерживает дыхание.
— Не стоит так волноваться, — белоснежный пижонский костюм неожиданно слепит глаза, и Слейтер не может — а впрочем, возможно, не хочет, — разобрать выражение глаз на по-птичьи высокомерном лице. — Это всего лишь предложение, а отнюдь не угроза вашим близким. Ничего такого, из-за чего Главный Герой мог бы так сильно волноваться… да, мистер Слейтер?
— Определённо, — Джек выталкивает воздух, загустевший, молочно-белый, как выталкивают насосы воду из протекающего корабля. — Зачем ты мне это предлагаешь?
Бенедикт молча тянется к нему и достаёт из его кармана пачку сигарет, улыбается и прикуривает от тлеющей сигареты Слейтера, не морщась от дешевизны марки.
— Всё, в сущности, очень просто, — пижон выпускает дым кольцами, а напоследок вообще квадратом. — Вы — центр этого сюжета, его смысл, цепь и основа. Без вас всё пойдёт… не по сценарию. Хуже или лучше, как знать, но иначе, мистер Слейтер. А вам, возможно, хочется проведать того мальчика, который был так трогательно в вас влюблён?
Джек поморщился:
— Для него я — всего лишь герой фильма.
— Тем проще проникнуться к вам самыми светлыми чувствами, не так ли?
Дым танцевал между ними, покачиваясь от лёгкого движения воздуха, свивался змеиными кольцами и перетекал из фигуры в фигуру, как туман в шаре гадалки. Неопределённость и неизвестность лежала перед — и между — ними. Будущее в котором он будет неизменно терять близких, но побеждать злодея, и будущее, в котором может случиться что угодно. Что-то хорошее.
Что-то ужаснее предопределенного.
Соль, не пыль.
— Мистер Слейтер, у вас дрожат руки? — на удивление, в голосе Бенедикта не было ни насмешки, ни киплинговской вкрадчивости — только серьёзность, граничащая с участием.
— Люди ведь боятся неизвестности?
— Случается, — понимающий кивок, и отблеск тусклого света в живом зрачке.
— Мы не люди.
— Мы написаны, как люди. И написаны людьми. И сыграны ими же, — голос, спокойный, как Тихий Океан, негромкий, как шелест весенних крон. — Не всё человеческое нам чуждо. Боитесь, что будущее окажется хуже настоящего?
Кажется, в нормальной ситуации — написанной сценаристом — он бы пришёл в ярость и шутник, заподозривший его в трусости, недолго сохранял бы целостность костей. Но здесь и сейчас, всё было не нормально, всё было настолько странно, а выбор был настолько основополагающ, что страх не казался чем-то постыдным и недопустимым. Пожалуй, его отсутствие было бы куда менее нормально.
— Не за себя, если…
— Это-то понятно, — Бенедикт отмахивается от его слов, как от надоедливой мухи. — Вы же герой, всё такое. Но мне, мистер Слейтер, даром не нужен ваш кузен, особенно когда вас даже нет в этой истории.
— Зато твоему боссу он нужен. Или ему ты тоже собираешься рассказать про билет и реальный мир?
Пижон улыбается, так мягко и насмешливо, что Джек в полной мере — каждым нервом, пронизывающим тело — вспоминает: перед ним убийца. Один из лучших в мире по сюжету, а значит, и по закону этого мира. И иммунитет во всём фильме только у одного персонажа.
— А что мой босс? Даже по нашему сценарию я его убиваю: днём раньше, днём позже… к чему мне терпеть его хоть на час дольше, мистер Слейтер?
— Ты предлагаешь мне… взятку?
Это даже смешно. Джек Слейтер никогда не продавался, какие бы сокровища ему не обещали. Никогда и ни за что, что бы не происходило в окружающем мире, он никогда… И на за что.
Никаких переговоров с террористами. Никаких уступок шантажу. Никакой продажности. Таково было его пра…
"Таким тебя написали", — с почти ощутимым высокомерным состраданием смотрит на него Бенедикт.
— Я делаю тебе предложение, мистер Слейтер. Предложение, которое, может быть, сделает наше будущее только хуже.
— Особенно твоё, ага.
— Умирать можно по разному, Господин Главный Герой, — Бенедикт серьёзен, как монах на похоронах. — Вы ведь наверняка читали хоть какую-то криминальную сводку во вступительных частях фильмов, да?
Слейтер хмыкает. Тут пижон прав, быстро взорваться — это ещё не самый жестокий из возможных вариантов будущего.
— Я предлагаю вам свободу. Для вас и для меня.
— Для тебя — в первую очередь.
— Само собой, мистер Слейтер, я же злодей. Я должен чего-то хотеть для себя. Хотя о моей мотивации наши создатели явно думали меньше, чем о вашей. А учитывая, что о вашей они думали очень недолго…
— То есть, ты сам не знаешь, зачем всё это делаешь?
— Вам меня жалко, мистер Слейтер?
Джек неожиданно для себя рассмеялся:
— Теперь тебя это не бесит?
— Я смирился?
Слейтер накрыл ладонью золотой билет, и Бенедикт напрягся, как лук с натянутой до предела тетивой. Джек задумался: было ли это желание наконец-то добиться своего или фантомная боль — жадность — от потери сокровища, принадлежавшего тебе. Мучительный диссонанс, наверное, для того, кто создан злодеем без примесей.
— Давно он у тебя?
— Сегодня утром нашёл, — он расслабляется, намеренно, с заметно прикладываемым к этому усилием, и безмятежность в его голосе звенит вибрирующей сталью. — Иначе чем бы этот повтор отличался от пятнадцати предыдущих? Я не совершаю бессмысленных действий, знаете ли, если только меня к этому не побуждает сценарий.
Джек сжал пальцы на волшебной — это ведь не фильм о магии — бумажке и убрал её в карман. Решение, о котором он, возможно, пожалеет. Единственное — первое — принятое им действительно самостоятельно. Таким ли его видел автор? Уже не важно, не важно…
— Удачного пути, — Бенедикт улыбается ему в спину и, это, вероятно, особенно странно, в его словах не чувствуется никакого двойного зла. Лучший убийца этой истории вполне искренне желает всего хорошего главному хорошему парню. Всего лишь потому, что чем меньше Слейтер будет сожалеть о сделанном выборе, тем менее вероятно его возвращение.
Обернуться хочется — до ломоты в шейных позвонках, но Джек не делает этого.

Нью Йорк — реальный — пах бензином, пылью — не той — и дождём, который даже в самых загазованных городах каким-то чудом приносил свежесть. Слейтер глубоко вдохнул этот воздух, изгоняя из лёгких тот, южный, пропитанный цветами и фруктами, ненастоящий так же, как и он сам.
Причащение.
Он не знает дороги, но какая, в сущности, разница, когда по городу ездит такси, а в кошельке есть деньги? Адрес он помнит, и первая же пойманная машина довозит его туда. Водитель пытается о чём-то с ним поговорить, но Джек не слушая, отвечает на ворох вопросов: нет, не он, да, просто похож, нет, не хочу, да, устал…
У него за спиной ночь, проведённая за самым странным в его жизни — можно ведь так сказать — разговором, дорогой, не распознанный по вкусу, алкоголь и свобода от пыльного привкуса, подаренного злодеем, которого он убивал… раз за разом, привычно, рефлекторно, неизбежно. У него за спиной — непреодолимость и предрешённость жизни, повторённая многократно, заевшая пластинка ради развлечения настоящих людей.
Ave, Caesar.
Город проносился за окном, сливаясь в сплошную полосу, и Слейтер не пытался присмотреться. Он просто хотел доехать до нужного дома и посмотреть на мальчика Денни. На мальчика, который подружился с ним, который вместе с ним боролся с Бенедиктом, который спас его, вернув фильм.
На мальчика, который очень любил фильмы о нём. Боевик — лёгкий развлекательный жанр.
Погибший сын. Кузен, которому суждено погибнуть. Кто будет в следующей части?
Лёгкий. Развлекательный. Жанр.
Ave, Caesar.
Улица была пустой, и это полностью его устраивало. Джек купил в газетном ларьке последний выпуск Таймс и сел на скамейку, ожидая пока мальчик выйдет или наоборот вернётся домой. Смешно, но он только сейчас задумался, что не знает сколько времени прошло в реальном мире. Неделя? Год? Десять лет? Узнает ли он того смешного белобрысого мальчишку, убеждённого в необходимости доказать персонажу, что он ненастоящий, или нет? А если прошло скажем… нет, нет, вряд ли прошло слишком уж много времени, мир бы изменился куда сильнее. Да? Он правильно рассуждает?
Подходит ли его логика для этого мира или она столь же фальшива и искусственна, как взрывающиеся от выстрелов машины?
"Не всё человеческое нам чуждо", — отдаётся эхом его сомнений спокойный, безмятежный в своей циничной самоуверенности, голос.
Не всё, да. Если бы он прочитал учебник драматургии, то знал бы, насколько должен быть похож на настоящего человека, если только…
Сомнения множатся, дробятся, как стекло пробитое пулей навылет. Говорит Бенедикт, определённо, не хуже, чем стреляет. Точность, которую можно было бы написать на щите, как предупреждение для всех.
Денни появляется на улице только ближе к вечеру, вытянувшийся с последней встречи, то ли студент, то ли старшеклассник, уткнувшийся в какую-то тетрадь — хорошо бы это был конспект — и не смотрящий себе под ноги. Он изменился, изменился настолько, что его трудно узнать, но Джек ни секунды не сомневается, вычленяя что-то неуловимое, движение и поворот головы, пыль нереальности, первого, ещё нерапидного показа истории. Он даже открывает рот, чтобы окликнуть, напомнить о себе: "Привет, узнаёшь меня? Я из фильма, не забыл?" — и молчит. Не хочет проверять, не хочет узнавать этого нового Денни, не хочет… разочаровываться в собственных представлениях о том, как бы всё было, позови он его.
"Я, устав, слишком привык к предсказуемости… — то ли полынная горечь на языке, то ли соль сожалений. — Пусть. Я Главный Герой, ведь верно?"
Реальность заключалась — закольцовывалась, как показ фильма — в том, что ему в ней не было никакого места. И это отнюдь не было новостью. Ни для него, ни для пижона в белом, конечно же.
Проведать — это всегда ненадолго, всегда — временно.
Никогда: навсегда.

Он вышел на открытый балкончик, с которого было видно светлый контур едва затеплившегося рассвета вокруг колон деревьев, а за стеклянной дверью, как будто и не вставал, сидел Бенедикт с тем же стаканом в руке, с теми же бутылками на столе и с трупом босса на ковре. Правда что ли не вставал?
— Заходите, мистер Слейтер, что же вы замерли? Присаживайтесь, угощайтесь… вам ведь понравилось?
Он не уточняет: что — и Джек не спрашивает. Разницы, в общем-то, никакой.
— Не знаю. Я не знаю, — тянет, почти поёт народным протяжным, долгим напевом-заговором. Оберегом, хранящим от боли, тоски, разочарования. От понимания: своего и чужого.
Бенедикт в кресле поворачивает голову, щурит глаза, один светлый — другой пустой, и улыбается, как бог обмана:
— Сладко, Мистер Слейтер? Не знать-то.
— Может быть, — он льёт из бутылки в свой ещё не пустой стакан, и не смотрит в ответ. Сегодняшнее утро должно было начаться с иной смерти, но всё ещё не поздно обойтись мельчайшими корректировками.
— Ты вернулся быстро.
Быстрее, чем следовало, чтоб изменения стали необратимыми, но Джек просто не придумал, что делать в том мире, где он двойник актёра, где его навыки не нужны, где нет никого, к кому хотелось бы вернуться. Не к мальчику Денни же. Все — в этом мире, живые и мёртвые, такие же невольные пленники не ими созданной истории. Здесь все равны.
— Я закончил там свои дела, — Слейтер крутанул стакан, закручивая водоворот, и выпил залпом всё, до дна, обжигая — кипяток, кислота, наждак, как будто в первый раз — горло горькой крепостью. — Что там ещё было делать?
— Прогуляться? Поесть настоящей еды? Склеить какую-нибудь девочку, чтобы сравнить с теми, что есть здесь? — не задумываясь, начал перечислять Бенедикт, а потом поморщился и вздохнул. — Что ж ты такой скучный, герой?
Джек улыбнулся и пожал плечами. Ему было неинтересно, он просто хотел вернуться к дочери. Припорошенной пылью репита, отравленной неизбежностью и неизменностью, но его единственной дочери. Если бы у пижона была семья, возможно, он бы понял. Но ему не дали ничего — своего, нутряного, важного — и нет смысла говорить об этом. Не теперь, зная, что даже если у Бенедикта и есть — где-то там, в чужом подсознании, молчаливое и ненаписанное, неснятое — семья и друзья, до них не дотянуться, о них не узнать, какими бы они не были. Может быть, не знай они, что стали героями фильма, у них вышло бы об этом поговорить. А, впрочем, нет, даже не стали бы и начинать разговор, иначе, чем выстрелами. Бэнг-бэнг — всё просто и понятно без лишних слов.
— Что ты будешь делать?
— В самом деле, что бы мне теперь делать, когда ты вернулся, — голос задумчивый, тягучий, как застывающая смола. — Заходите, заходите, чего топчетесь? — бросил Бенедикт куда-то в сторону двери и в неё вломились собачки. Те самые, хорошо дрессированные, размахивающие обрубками хвостов и напрашивающиеся на ласку, как щенки. Бенедикт криво ухмыльнулся и погладил каждую, как обязательную повинность выполнил. — Надо будет с собой забрать, раз хозяина убил, как думаешь?
Стая. Свои. Может быть, но нет, это плохая идея.
— Ты не умеешь за ними следить.
— Определённо.
Джек был уверен, что Бенедикт спросит про билет, но тот молчал, как будто никакого билета больше и не существовало, как будто не о чём было говорить. Это царапало изнутри, как царапает попавшая в глаз пыль, мешая сосредоточиться на чём-либо другом, возвращая к одной и той же мысли. Билет жёг сквозь одежду, и это не могло быть ничем другим кроме иллюзии и самовнушения, но рука тянулась проверить: действительно ли это так или волшебный подарок шарлатана, фокусника — настоящего, не подделки, веришь в это? действительно веришь? — всё же раскалился, требуя чего-то. Действия, принятия решения — движения.
— Мне не нужен билет.
— В самом деле? — Бенедикт смешно морщит нос, когда одна и собак принимается вылизывать его пальцы. — И что ты намерен с ним делать? — и в этом голосе всё ещё: ни грана намёка, ничего, что подталкивало бы его к нужному решению. Обычное светское любопытство.
— И я должен поверить в твоё равнодушие?
— Ты мне вообще верить не должен, — он дует излишне любвеобильной собаке в нос и та чихает, дышит громко и тяжело, счастливо. — Так с чего такие вопросы? — глубокий вздох и короткий смешок. — Тебе нужна помощь в принятии решения, мистер Слейтер? Человеку, обещавшему оторвать мне руку, если я просто не покажу вам глаза под очками по первому требованию и даже, замечу, без ордера? Возможно, с вашей точки зрения, мне стоит начать вас убеждать покинуть этот мир ради всеобщего блага? Или, наоборот, приводить доводы в пользу того, чтобы вернуть мне билет. Вероятно, вы считаете, что в разговоре со мной сможете определиться с правильным ответом, но вот в чём шутка, Господин Главный Герой, наш с вами разговор должен — чувствуете: именно должен — прийти к моему убийству вашей рукой. Вы всё ещё хотите поговорить о моём взгляде на то, что должно произойти дальше?
Слейтер снова плеснул себе в стакан и прикурил.
— Знаешь, о чём я сейчас думаю, Бенедикт?
— Понятия не имею. О чём?
— Даже без сценария, сюжетной необходимости и злодейской роли в сюжете, любой захотел бы тебя убить минут через десять после начала разговора.
— Спасибо, конечно, — он лениво почесал собаку за ухом, — но комплименты я предпочитаю получать от девушек.
Джек дёрнулся — ударить: подзатыльник ладонью, щелчок по носу — и одним падающим движением опустился в кресло, затянулся.
— Именно об этом и речь.
— Я догадался, — понятливо кивнул Бенедикт. — Хочешь поговорить об этом?
Слейтер молча положил помявшийся билет — холодный — на стол.
— Мне это больше не нужно, — повторил Джек, и Бенедикт кивнул.
"На тебе, Боже, что нам негоже", но пижон, кажется, не возражает, то ли не гордый, то ли умный.
— Можешь оставить тут.
"Я не буду брать его у тебя", — читается в расслабленном, почти спящем лице, и Джек так же понимающе, как пару секунд до этого Бенедикт, кивает. Логика киноленты, оскальзываясь и оступаясь, всё ещё берёт своё: лучшее — сокровище, чудо — герою, ненужное — мусор отработавший своё — злодею. Но саднит, саднит между рёбер мысль, что первый и с волшебными дарами лада себе не сложил, а второй из дерьма и палок построит космодром. Предприимчивость.
Джек встаёт неожиданно тяжело, будто тело задеревенело, не желая двигаться дальше в ту ненастоящую реальность у которой всё больше и больше ломается предписанный сценарий, и уходит, не кивнув и не сказав ничего на прощание. Да и что имело бы смысл говорить, когда они не друзья и не коллеги?
Уже, кажется, даже не враги.

Стук в дверь раздался неожиданно и тревожно, будто предгрозовым напряжением повеяло в воздухе, не смотря на пронзительно голубое, безоблачное небо и ослепительно сияющее солнце. Дочка — одуванчик с васильковыми глазами — замерла напряжённо, тоже чувствуя этот ионный привкус смертельного разряда в воздухе, заранее, предчувствие знания, предощущением опасности, которая должна была случиться уже — ещё вчера, но сюжет сошёл со своей колеи — но обошла мимо. И теперь клубится зимне-осенней свинцовой тяжестью за дверью. Выстукивая вежливо, отрывисто и самоуверенно, в ритме какой-то незнакомой песни.
По пижонски: характеризует — понимает, узнаёт, догадывается — Джек, уже проворачивая ручку.
— Здравствуйте, мистер Слейтер, — костюм ослепительный, кипенно-белый, как молниевый коронарный разряд, и улыбка широкая — вызывающая жажду крови надёжно, как профессор Павлов у своих собак — и острая, как лезвийная кромка, вспарывающая покой и безопасность дома без угроз и оружия. — Давно не виделись, кажется?
— Неделю, — цедит сквозь зубы, как дым выдыхая слова, концентрируясь и сосредотачиваясь вокруг центра, опорной точки внутри. Там, за его спиной, выучено-приветливо, с готовностью — бежать — улыбается дочь, гостеприимная хозяйка вдовьего дома.
— Вот как, — Бенедикт снимает очки, протирает их, показывая глаза — светлый, тающий лёд, отливающий в зыбкую сумеречную синеву и тёмно-алую гвоздику в другом — и снова одевает. — У меня прошло дольше. Не надо приглашать, — отмахивается — лживо-аристократическим жестом выдрессированного дворового мальчишки, обрисовывая, создавая свою биографию с нуля, из воздуха, из жестов — пижон от не прозвучавшего предложения пройти. Джек и не пригласил бы. Не в свой дом, в котором живёт его дочь. Не Бенедикта. — Я буквально на минутку заглянул перед тем как бежать дальше. Знакомая, думаю улица, знакомые люди, ну и спиногрыза заброшу, зачем он мне, верно? — и выталкивает, как волна разбитый корабль на берег, из-за спины его сына. Погибшего в… в прошлом фильме сына. Ка…
— Как?
Бенедикт машет билетом перед его носом, улыбается коброй, ядовитой, впрыснувшей в кровь отраву, и коротко глухо смеётся:
— Немного мошенничества, немного чужой магии и капля фантазии. Это, — он подаётся вперёд за секунду до того, как Джек отмирает, чтобы осознать, поверить, обнять сына, и шепчет на ухо тихо, чтобы никто — дети — не услышали, — мой подарок, мистер Слейтер. Или моя благодарность, если вам так больше нравится. Или, если хотите злодейства, ваша цепь, чтоб вас меньше преследовало искушение отправиться за мной из этого мира. Вам нравится, мистер Слейтер? — и в этом голосе столько яда, столько насмешки, что Джек поверил бы в каждое — каж-до-е — сказанное слово, если бы это был кто-нибудь другой. Кто-то, не превращавший подарок — в сделку, мусор — в свободу, и… да, подарок — в сделку. Остаточный атавизм предписанной роли.
— Я не собирался идти за тобой, Бенедикт. И у меня нет билета, — он смотрит в глаза — наверное потому, что получается, что на собственное отражение в зеркальных очках — и улыбается. — Спасибо.
— Нежелание уйти и желание остаться — две разные вещи, — спокойно пожимает плечами Бенедикт, без какого-то злодейского яда в голосе. — Когда действие не составляет труда, но увеличивает безопасность, глупо отказываться от него, верно? Но вы понимаете, мистер Слейтер? Понимаете?
Джек вопросительно приподнимает бровь: нет, он определённо не понимает.
— Ломающиеся спички из-за одного лишнего дня — это мелочи, что будет дальше? С моим исчезновением, с вашим живым кузеном и в… — короткий взгляд в сторону растерянного сына, которого, не слушая их разговоров уже обнимает, рыдая, дочка, бормоча что-то невнятное, то ли о любви, то ли о ненависти за то, что он её так напугал, — вернувшимся мальчиком?
Ничего не будет просто.
Слейтер кивает, соглашаясь. Да, он понял. Он — воистину — желает сберечь причины по которым не захочет покидать эту пропыленную реальность с поломавшимся репитом.
— Вот и замечательно. На этом оставлю вас. Надеюсь, мистер Слейтер, навсегда.
— Пропадёшь — не возвращайся, — напутствует Джек его на прощание, и Бенедикт — солевый (кровяной, жезезистый) силуэт по пыли — не оборачиваясь, машет рукой:
— Naturus sum, мистер Слейтер. Naturus sum.

@темы: Последний киногерой, Джен, Фанфик, Фандомные Битвы, Бенедикт, Миди, Джек Слейтер, Кино

---

Шёпот ночи (03.10.2019)

Название: Шёпот ночи
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Канон: Дракула
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, 543 слов
Пейринг: Дракула / Мина, Мастер / Дракула
Категория: гет, преслеш
Жанр: драма
Рейтинг: G
Краткое содержание: "Я пришёл к тебе, — шепчет Влад, чувствуя биение её сердце, эхом отдающееся в его безмолвной груди. — Теперь я рядом".

Ночь вползала в город из глухих трущоб, просачивалась через забытые переулки, змеёй обвивала дома в поисках добычи с горячей, сильной кровью. Влад был частью этой тьмы, сам был этой тьмой, почти растворяясь в её мягкой и необоримой, как прибой в штиль, силе. У города, так же, как у скал, не было защиты и всё, что было им доступно, — это держаться столько, сколько получится. И всё же каждая волна брала себе каменную дань со своих берегов, так же, как каждая ночь брала свежую кровь с городов. Влад — брал.
— Я боюсь за тебя, — шептала ему девочка с глазами Мирены. — Ты будто отдаляешься от меня, уходишь.
«Я никогда не был близко, — хотел ответить ей князь, но лишь молча гладил нежную щёку, розовевшую нежным румянцем. — Я всегда был далеко, девочка, иначе бы ты уже была мертва, а твоя кровь принадлежала мне, так же, как её кровь».
— Будь осторожен, — ветром шептал ему старый мастер с другого конца города, но Владу казалось, что старик стоит за его плечом, удерживает холодной, как смерть, ладонью за горло, и это непривычно успокаивало, внушая уверенность вопреки предостережениям. — Ночь в твоей крови, сила её в твоей душе, но если растворишься в ней, потеряешься — ночь отторгнет тебя, как болезнь, уничтожит без жалости.
Тьма, посеребрённая луной, ластилась к ногам, льнула к ногам, и поверить в её враждебность было тяжелее, чем в собственную смерть, но ветер шептал, ворожил, взывая к памяти и человеческой сути.
— Впусти её силу в себя, как воду в сосуд, ощути её могущество и почувствуй свою власть, — голос, похожий на бархат, усыпанный алмазной крошкой, втекал в уши, запечатывая внутри каждое слово. И Влад следуя за ним, принял в себя могущество вечной ночи, принял её безбрежное могущество, ограниченное только сиянием солнца. Это было похоже на первый полёт, когда ветер пытается вырвать из дерзкого тела крылья. Это было похоже на первую любовь, когда безумие чувств воспламеняет сердце и холодит ужасом кровь. Это было похоже на смерть, отворяющую врата в новый мир…
— Видишь, мальчик, какова ночь?
Влад не знает, когда мастер появился рядом, не ветром, не эхом или памятью, а во плоти. Влад не знает даже сколько времени прошло с того момента, как он прикоснулся к звёздной тьме, обнявшей город.
— Да, — голос бывшего князя больше похож на сухой птичий клёкот. — Да…
— Нет, — мягко, вкрадчиво и насмешливо, уверенно не соглашается старик. — Ещё нет, — холодные, холоднее льда, пальцы коснулись его лба, отводя в сторону тёмные пряди. — Но скоро, — это больше угроза и предупреждение, но Влад не слышит ничего, кроме обещания, и согласно — благодарно — прижимается к пальцам древнего мастера, опускается перед ним на колени. Он ещё помнит время, когда не склонял даже головы, но древнее чудовище, что он сам выпустил из темницы, было терпеливо и умел не читать, а писать в душах то, что было ему по нраву. Влад давно уже не вскидывал голову в протестующем жесте — только подставляюсь под щедрую на силу и скупую на ласку руку. Давно привык считать себя учеником, а не князем, и знал, что учителей должно чтить.
— Ты чувствуешь кровь, которую предложила тебе ночь?
— Да, — отзывается Влад на вопрос ночи, воплотившейся в могущественном, мёртвом теле.
Девочка с глазами Мирены и спелой пшеницей волос открывает ему дверь, улыбается встревоженно и радостно, обнимает нежными слабыми руками за шею.
— Я пришёл к тебе, — шепчет Влад, чувствуя биение её сердце, эхом отдающееся в его безмолвной груди. — Теперь я рядом.

@темы: Слеш, Мастер, Дракула, Гет, Фанфик, Драббл, Влад, Фандомные Битвы, Кино, Мина

---

Безымянная (03.10.2019)

Название: Безымянная
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Канон: Дракула
Размер: мини, 1 326 слов
Пейринг: Дракула / Мина, Мастер / Мина
Категория: гет
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Влад видит в своей второй жене первую, а его Мастер находит это забавным.

У её мужа прозрачные волчьи глаза, нет жалости в сердце и много, слишком много для чудовища, стихов о любви в памяти. Он всегда целует её осторожно и бережно, будто опасаясь причинить вред, и далеко не сразу она узнала, сколь небезосновательны эти страхи. Он гладит её по волосам и говорит, что кос прекраснее ни у кого в мире нет, а она молчит о том, что не носила их даже в детстве, молчит, ведь её муж не здесь, не с ней.

— Он не любит тебя, птичка, — настоящее чудовище в человеческом облике сидело в её любимом кресле, так буднично, что ужас стальной хваткой сжавший горло, казался только страшнее. — Он всё ещё, как дурак, любит свою мёртвую жену, на которую ты поразительно похожа.
— Я не понимаю о чём вы, — едва слышно прошептала она. Соврала, потому что мгновенно поняла, о чём говорит ей незнакомец. Поняла, что означает «тот» взгляд и голос.
— Подумай об этом, — необъяснимо пугающее её чудовище встало и направилось к двери. — Действительно ли ты согласна на это.

В тот раз она не сказала этому чудовищу «да», не сказала и «он полюбит меня». Просто стояла немая, не понимающая даже не то, что ей делать, а что за тварь только что побывала в её доме. Сейчас она думает, что тот визит, похожий на жест милосердия, на желание «предупредить» был лишь для того, чтобы усилить её боль, взрастить её сомнения. Чтобы смотреть, как она будет биться в клетке своих и чужих чувств, не находя выхода.
— Милая моя, — шепчет Влад, притягивая её к себе. — Душа моя, — он раз за разом шепчет ей это, каждый день, каждую ночь, но она знает, что его душа мертва не первое столетие, убита им самим, а она лишь копия, подделка, случайно сделанный миром дубликат, теребящий душу, но не залечивающий раны.

Она узнала, кто посещал её дом, много позже. После того, как Влад рассказал ей правду о себе, но до того, как сделал предложение..
— Знакомься, — Влад смотрел куда угодно, но только не ей в глаза, и так странно было видеть его смущение и неловкость, когда уже привыкла к естественной уверенности и властности. — Это мой… наставник.
— Можно сказать, старший брат, — улыбалось чудовище, пугающее её до дрожи в коленях, сжимая в холодных, как родниковая вода, пальцах и поднося к своим бескровным, голодным, она чувствует это, губам её ладонь. — По крови.
В лице Влада что-то дрогнуло, дёрнулось то ли от боли, то ли от отвращения, то ли от благодарности. То, что лежало между её женихом и его «наставником и братом», пугало почти так же, как сам «наставник и брат». Как всякого современного человека пугают древняя жестокость и кровь, древняя тьма, в которой гаснет свет благородной души.
— Очень приятно, — дыхание едва покидало её грудь, и Влад успокаивающе сжал локоть. — А как вас зовут?
— Мастер, — ответило не чудовище — его ученик, которому она подарила сердце. — Его зовут Мастером.
— Очень приятно, — она врала, и эта ложь должна была скрипеть на зубах, как стеклянная пыль. — Я запомню.
— Конечно, — а вот Мастер не врал, он обещал, и что-то больно сжималось внизу живота. — Я знаю.
«Подумай, — кричал ей здравый смысл после встречи. — Если ты останешься с Владом, то останешься и с этим монстром. Подумай!»
Она думала, она действительно думала, и не смогла уйти. Осталась по доброй воле.

Влад редко засыпает: его телу не нужен отдых, а душа в объятия грёз погружается не в сновидения, а в кошмары. Но когда это случается, она удерживает его за мечущуюся по подушке голову, отводит тяжёлые тёмные пряди от бледного, даже не вспотевшего лица, поёт ему какие-то романсы и баллады, вместо детских колыбельных, и не вслушивается в шёпот, потому что знает, что услышит, он всегда говорит об одном и том же. Всегда просит прощения, всегда зовёт одних и тех же людей в своём забытьи, своих судей, жену и друга, которые ни за что не осудили его и тем обрекли на отблески ада, озаряющего его сны.
Мирена слушает его голос, не слыша слов, и думает, что иная доброта и добродетель — хуже греха.
— Ты видишь, — спрашивает она беззвучно у Мирены, — видишь?

— Ты смелая птичка, — говорил Мастер, ведя её к алтарю вместо умершего два года назад отца. — Но очень глупая.
— Я вас не понимаю, — продолжая улыбаться Владу, отозвалась она.
— Вот как? — древнее чудовище смеялось над ней, вкладывая её руку в широкую ладонь своего… Она не верила ни в ученичество, ни в братство, но не могла найти правильного слова.
— Я так рад, — шептал ей Влад, и шёпот его был горяч не дыханием — чувствами, руки его сжимали её в объятиях и не желали отпускать.
«Как зовут меня, милый?» — но она не спрашивала, она боялась услышать ответ.

Ступени старого (но не настолько, чтобы считаться старинным) дома скрипят под её шагами, пока она поднимается на второй этаж. Она знает, что Мастер обычно находится там, в заброшенном кабинете, креслу и дивану предпочитая широкий подоконник с которого открывается милый вид на заброшенный садик у крыльца.
— Смелая птичка, — вместо приветствия говорит старик, даже не повернув в её сторону голову.
— Но глупая?
— Очень, — он не глядя протягивает ей руку, и она вкладывает свою горячую от страха и волнения ладонь в мертвенно холодные, цепкие пальцы.

Она встречала Мастера нечасто, никто из них троих явно не жаждал сводить более близкое знакомство, и всё-таки встречи случались, иногда они гуляли по городу втроём, а порой они вдвоём ждали Влада за чашкой чая. Эти разговоры напоминали ей мизансцены из фильмов ужасов, хотя в них не было ничего потустороннего. И всё же сама атмосфера вокруг бессмертного чудовища, его взгляд на мир, безжалостность и опыт пролитой крови превращал в фантасмагорию даже разговор о посаженных ею на кануне пионах.
— Я пугаю тебя, но твой муж, возможно, привёл к смерти людей даже больше. И на службе султану, и по собственной воле, — Мастер смотрел на неё, не отрываясь, и вгляд этот разбавлял живую горячую кровь водой северных морей. — Чего ты боишься?
— Вы чужды. Вы опасны и настолько не человек, что даже не жалеете об этом.
— А он, по-твоему, жалеет? — очередной вопрос сомнением упавший ей в сердце. Но почему-то ни одно из этих зёрен не убило в ней любовь. Как было бы легче… — Или ты бы хотела вернуть мне человечности?
Она опустила глаза, не выдержав тяжёлого, давящего взгляда, который не способна была разгадать.

— Это не глупость, — в который раз шепчет она, хотя, казалось бы, зачем начинать разговор, который оба уже выучили наизусть. — Не глупость, а слабость…
Мастер поворачивается и улыбается ей так, что не нужно даже слышать «нет».

В какую встречу, он оставил её руку в своей, а она не отняла её обратно?

— Это отчаяние, — его дыхание осенним туманом, первой изморозью оседает на её коже, когда с плеч спадает тонкое, как паутина, платье.

Почему в следующую встречу, он поцеловал, а она не оттолкнула? Было много причин, и у него (ни одной доброй не приходило ей в голову, за каждой — стояла боль, которой она не стала преграждать дорогу), и у неё (всего одна, но всеобъемлющая: она так привыкла к холоду, что разучилась понимать, что значит боль).
Как это могло случиться? Зачем?
— Это будет забавно, — шептал ей Мастер, и сердце в её груди обливалось кровью.

Пальцы на её коже причиняют боль, хотя нежны и осторожны, и она не вырывается, послушно делает последний шаг, оказываясь вплотную, когда за спиной скрипит плохо смазанными петлями дверь. В проёме стоит Влад и смотрит на Мастера, будто не видя её. Потому что её здесь и нет, никогда не было, был только облик Мирены, которая никогда бы не пришла к другому мужчине, никогда не позволила бы никому, кроме мужа, касаться её. А значит здесь и сейчас для Влада никого не было, кроме старого чудовища.
— Как меня зовут, Влад? — всё-таки размыкаются её губы. — Как меня зовут?
Влад, её муж, её проклятие, непонимающе смотрит почти сквозь, Мастер смеётся тихо, как мог б смеяться, фыркая, кот, и она закрывает глаза, чувствуя, как холод, наконец — ему потребовалось для этого столько лет — проникает под кожу, добираясь до сердца.
Мастер и наставник её мужа, дал тому свою кровь и могущество, тем убив его, погрузив во тьму. Отнял у него жизнь, отнял венец и свободу.
Ей досталась правда. И холод. В обмен на имя, никому не нужное, никем не хранимое в памяти.
«А ведь оно такое простое. Даже созвучно её имени…»

@темы: Мастер, Дракула, Гет, Фанфик, Влад, Фандомные Битвы, Мини, Кино, Мина

---

Бытие определяет сознание (03.10.2019)

Название: Бытие определяет сознание
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Канон: Дракула
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, 466 слов
Персонажи: Дракула, Димитру, Мастер
Категория: джен
Жанр: драма, АУ
Рейтинг: G
Краткое содержание: Тогда Влад в первый раз открыл рот, чтобы извиниться, и был остановлен Димитру. С того дня ему нет прощения.

Чистота — залог здоровья!

Димитру за все столетия ни разу ни упрекнул Влада в том, что тот напоил его своей кровью. А когда князь попытался как-то оправдаться, остановил его одним взмахом руки:
— Я сам согласился, Влад. И сам пил, — он смотрел, не отводя глаз, и даже тени сомнений не лежало на его лице. — Тебе не за что просить прощения, Влад. За свой выбор я отвечу сам.
Тогда Влад молча принял это, но с каждым годом сомневался в правоте друга всё больше. Разве это был выбор, когда враг на родной земле, которого силами человеческими не победить? Разве это выбор, когда тебя на бой зовёт твой князь, которому ты верно служил каждый день? Разве это выбор, когда смерть уже почти отняла трезвость рассудка?
Димитру считал, что — да. Влад… считал, что тоже совершил выбор, он «сделал предложение, от которого почти невозможно отказаться» именно тогда, когда «почти» практически растаяло в войне и отчаянии. И этой вины с него некому снять.

— Я думал все твои… «друзья» сгорели под солнцем, — удивлённо приподнимает брови Мастер, нашедший его спустя столько столетий в новом мире.
— Вы правильно думали, — насмешка и горечь мешается в голосе, и Влад даже не уверен, что с этим нужно бороться. — Все мои… «друзья» — сгорели. Это Димитру.
Димитру смотрит на древнего монстра с вежливым и отстранённым равнодушием, стоя за плечом Влада. В нём нет ничего вызывающего, но что-то в каждой линии его тела и лица говорит о том, кому именно он служит, даже если чувствует давящую, гнетущую силу Мастера. А тот закидывает ногу на ногу и улыбается, с не менее вежливым равнодушием, кивая:
— Интересно.
Ему ни капли не интересно, и Димитру чуть улыбается этой мысли. Равнодушие древней твари кажется прозрачным, кристально чистым, не пачкающим собою.

— Твой… Димитру? — Мастер смотрит на Влад с птичьим — стервятничьим — любопытством.
— Друг, он мой друг.
— А… Друг, а не «друг»?
— Да.
— Ты замечал, что твой друг помешан на чистоте?
Влад дёрнулся:
— Он не…
— А ты присмотрись, — Мастер улыбается так высокомерно и самоуверенно, что скулы сводит от неисполнимого желания разбить ему лицо. — Отвлекись от призрака прошлого и присмотрись к настоящему?

Владу не нужно присматриваться, он знает, что древняя Тварь, первой заключившая страшную сделку (самую страшную из них всех) права, но отказывается признавать стремление Димитру к идеальной чистоте помешательством. Одержимостью…
— Зачем? — он спросил ещё в первое десятилетие.
Димитру молчал долго, не просто секунды, он молчал полчаса, не двигаясь, и это не казалось глупым или неловким, Влад каждой клеткой мёртвого тела ощущал, как его друг решается ответить. И как подбирает правильные слова.
— Чтобы хотя бы вокруг было чисто.
Потому что тьма испачкала его изнутри. Тогда Влад в первый раз открыл рот, чтобы извиниться, и был остановлен Димитру. С того дня ему нет прощения, потому что тот, кто мог бы его дать — не видит за ним вины.
И поэтому Владу не нужно присматриваться к Димитру, чтобы понимать. Но Мастеру знать об этом — излишне.

@темы: Мастер, Дракула, Джен, Фанфик, Драббл, Влад, Фандомные Битвы, Димитру, Кино

---

Золото (18.03.2019)

Название: Золото
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  ~~Намари~~,  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Дракула
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, (1 042 слова)
Персонажи: Влад Дракула, Мастер Вампир
Категория: гет, преслэш
Жанр: ангст
Рейтинг: G
Краткое содержание: она очень похожа на его жену...

Её волосы — золото, расплавленное солнцем — разметались по подушке, и Влад едва касается их пальцами в нерешительной ласке, не чувствуя за собой права на прикосновение к ней. К лучшей женщине этого мира, к…
— Она не та, — голос Мастера звучит едва слышно, ему не нужно повышать голос, достаточно просто звучать, чтобы его не только слышали, но и слушали. Его нет здесь, Влад уверен в этом, его здесь просто не может быть… во плоти. И всё же он тут, он говорит и его слова подобны яду его крови — отравляют, пропитывают насквозь: плоть, кровь, кость. Невозможно не слушать. Нельзя не услышать. Влад хотел бы, не желающий больше видеть его Бог тому свидетель, хотел, но был не в силах заглушить этот голос, горячим воском втекающий в уши, заглушающий любые другие звуки мира. — Твоя жена умерла, мой мальчик. И эта девочка — не она. Никогда не была и никогда не станет ею, какие бы стихи не читала в унисон с тобой. Не она рисковала будущим своих детей, вкладывая свою ладонь в твои пальцы. Не ради неё ты начал войну и пожертвовал своей душой. Не её ты не смог у…
— Уходи! — мольба (когда-то он умел молиться) и приказ (когда-то он умел приказывать) мешаются в его голосе со смирением (он знал и помнил, что власть теперь не у него), но Мастер тихо смеётся и исчезает, растворяется в ночных сумерках и злых гудках автомобилей, оставляя Влада в одиночестве. Наедине с его собственным, сгоревшим под солнце, сгнившим во тьме, сердцем, медленно и фальшиво бьющимся в груди.
Тонкий шёлк волос жёг его пальцы, и Владу не нужен был чужой, вкрадчивый, как рокот приближающегося обвала, голос, чтобы помнить: он никогда не сомневался в своем праве касаться Мирены с того самого момента, как она ответила ему "да". Даже став чудовищем, проклятым и отринутым небесами, — ни на миг не усомнился в этом праве. Возможно, от того, что он всегда был чудовищем для неё, и она всегда видела в нём человека, не смотря на его прошлое, имя, репутацию. Увидела бы эта девочка в нём человека, доведись ей узнать, кто он такой?

Влад держит её в объятиях, пока она спит, согревая своим тихим дыханием его ключицы, и слышит мерный стук её сердца. Такого юного, наивного, не знающего боли и страха, того древнего, живущего под кожей страха, родом из их с Миреной юности.
— Ты чувствуешь в ней тепло родного дома? — в голосе Мастера любопытства столько же, сколько уверенности, и Влад хочет сжать её сильнее, защищая от этих вопросов, от ядовитых снов, от разъедающего волю — иллюзию, мираж, веру — голоса. — Думаешь, что смог, наконец, вернуться?
Древний сидит — сидел бы, будь он здесь во плоти — в кресле и постукивает по колену бледными пальцами с тёмными, бритвенно-острыми когтями. Воплощение хищной лени и скучающей неги. Нет, он не давит голосом или силой, не заставляет отравленную проклятием кровь закипать в жилах, требуя ответа — подчинения — но Влад всё равно чувствует, как тянет глубоко внутри в ожидании… Чужая власть кажется призраком: не осязаемым и не изгоняемым никаким экзорцизмом. Если уж божий свет не помог, к кому ещё обращаться? Его людей взяли, но он, знавший и понимавший, что делает с самого начала, в здравом уме и трезвой памяти, был отринут испепеляющей, очищающей всё силой. И поделом ему.
— Скажи, мальчик, ты правда веришь, что это — твоя жена, которая вернулась к тебе из небытия?
— Она…
— У неё те же прекрасные и чистые, как родниковая вода, глаза. Те же замечательные золотые кудри, сияющие ярче монет в твоей казне, и ты веришь, что это она?
— Я…
Лёгкое колыхание воздуха, и Влад чувствует, как Мастер встаёт и подходит к нему. Как медленно наклоняется и шепчет, не касаясь холодом своего дыхания его обманчиво тёплой, согретой чужим сном, щеки:
— Она погасла тогда, как тонкий луч, мальчик, потому что ты слишком сильно боялся тьмы.
В следующий миг Влад остаётся один, с всё так же мерно бьющимся в его объятиях сердцем, с дыханием, ложащимся ему на кожу. Она ничего не почувствовала. Ни древнего зла, касавшегося их своим дыханием, ни его страха и беспокойства, ни собственной уязвимости. Она просто не знала, как жесток и безжалостен бывает этот мир. Откуда бы ей?

Он сидит на парапете крыши, подогнув под себя одну ногу, и смотрит на город с задумчивым интересом гурмана перед накрытым столом. Влад останавливается рядом, рассматривая профиль, слабо высвеченный ночными огнями, и пытается вспомнить, что же он хотел сказать, когда шёл сюда.
— Ты оставил свою принцессу?
— Нет.
Не свою. Не принцессу. Он даже не может точно объяснить, к чему относится его "нет", но точно не к "оставил". Только пояснений, кажется, и не требуется. Для него всё с самого начала было очевидно. И, вероятно, забавно. А, возможно, Влад переоценивает заинтересованность древнего зла, вновь обретшего свободу и так ничего и не сделавшего с этим миром.
— А зачем? — отзывается на его мысли Мастер. — Люди прекрасно справляются сами, верно? Беспамятные, неблагодарные, слабые… ты ведь видел их?
— Не все таковы.
— Другие погибли. Почему-то сильные люди так часто погибают по вине слабых, да, мальчик?
Влад подходит к нему и садится на крышу, опершись спиной о парапет.
Нет — вот, что он хотел ответить, но ответ застревает в горле. Не потому что он не верит в него, только потому, что он не хочет спорить с голосом, отравляющим его вернее проклятой тёмной крови. Не хочет или не может, он уже сам не может определить. Слишком давно — века назад — это стало одним и тем же. И в ответ на это молчание его макушки касается холодная — одобряющая — ладонь. Так касаются смышленого ученика, пса, выполнившего команду, служки, которому жаль доплатить лишнюю монету в награду, когда можно обойтись мимолётным вниманием. Он помнит, как сам касался так, помнит насколько велика была пропасть между ним и теми, к кому он так прикасался, помнит и молчит, недвижимо принимает тяжесть чужой ладони на своих волосах. Соглашается с неравенством.
— Пей.
Влад смотрит на протянутое ему запястье с тонкой, просвечивающейся кожей, под которой вились тёмные вены, полные древней злой силы, тьмы, что он принял когда-то, в надежде исправить ошибку, которую совершил. Когда не отдал сына брату? Когда посмел пожелать о семье, которой будет дорожить? Или ещё раньше, когда задержал взгляд на чистом, сияющем, бесценном золоте её волос, положив начало пути, на котором она нашла свою смерть?
— Я не хочу.
Ответом ему было молчание, в котором он слышит и "я знаю", и "мне всё равно", и "что с того?". Слышит, как этот голос беззвучно отвечает ему: я не предлагаю, мальчик.
Он ведь уже согласился, верно? Давно и на всё.

@темы: Слеш, Мастер, Дракула, Гет, Фанфик, Влад, Фандомные Битвы, Мини, Кино

---

Лапка (18.03.2019)

Название: Лапка
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Дракула
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: мини, (1 144 слов)
Персонажи: Влад Дракула, Мастер Вампир
Категория: джен, преслэш
Жанр: повседневность
Рейтинг: G
Краткое содержание: Праздники существуют для того, чтобы дарить подарки

Праздники существуют для того, чтобы дарить подарки друг другу. Мастер считал это забавным предрассудком, пережитком человеческой зависти к богам, требовавшим на праздники подношений и жертв, но у Влада было другое мнение на этот счёт. Для него праздничные подарки — память о человеческом прошлом. Не том, которое закончилось, когда он принял в себя тьму древней крови, а о том, которое закончилось, когда он ступил на землю османов. И пусть последнего из тех, кого он хотел бы порадовать, ему нельзя теперь даже видеть, если он не желает навлечь на него беду, всё равно, его взгляд в преддверии Рождества невольно задерживался на товарах, которые могли бы стать неплохим подарком.
— Ты всё ещё цепляешься за своё человеческое прошлое, — шепот Мастера за его спиной вползает в уши, как ядовитый туман с болот.
Влад закрывает глаза и считает про себя. Раз, два три.
— Вас это не касается.
Четыре, пять, шесть.
Вот оно, чудовище, которое причина и вина всему. В это легко верить, всегда легко обвинить древнее зло в своих бедах. Его люди поступили так же, узнав, во что он превратился. Но правда, самая больная, жестокая и грязная, заключалась в том, что причиной всех бед была самая человечная из всех жажд — жажда власти и силы.
— Твои попытки оставаться с ними, оставаться таким же, как они — не принесут ничего, кроме новых разочарований.
Семь, восемь, девять.
— В людях?
Древний ошибается. Он так давно не помнил биения сердца в своей груди, что просто не может понять его. Однако отчего-то не спешит приказывать младшей крови, тратит вместо этого время на разговоры. Влад знает зачем и почему. Он чувствует в древнем вампире тот же яд, что течёт в нём самом, отраву, что проникает в вены каждого, кто причастился власти. Вряд ли что-то изменилось за те тысячелетия, что разделяли их рождения: всегда нужны те, кто пойдут за тобой. Влад знал о том, как приручаются люди — осторожнее и проще диких зверей — и не желал идти на поводу у древнего, выпущенного им на волю, чудовища.
"Я знаю правила этой игры. Я не проиграю".
— В людях? — переспрашивает Мастер, кажется, удивлённо. — Помилуй, что нового ты можешь о них узнать? Что такого нового, что внезапно могло бы открыть тебе на них глаза? Полагаю, ты уже насмотрелся на них, в самых неприглядных их формах и видах, чтобы никакая низость их не могла тебя поразить. Я говорил не о людях, мой глупый мальчик, я говорил о тебе. Попытка остаться человеком, не будучи им, принесёт тебе столько разочарований в самом себе, что ты станешь не моим слугой — моей вещью, только ради того, чтобы не думать больше, не принимать решений и не нести на своих плечах ответственность за свою слабость.
Влад дёрнулся, как от удара. Это была не угроза — обещание.
— И что тебя в этом не устраивает? — разве так не было бы удобнее и легче? Зачем отговаривать того, кто сам идёт по нужному тебе пути?
— Мне нужен слуга, а не трость, годная только на то, чтоб отгонять ею бездомных дворняг. Но, — голос замер, застыл на ноте, впитавшей в себя обещание лучшего и снисходительность, — ты освободил меня из той скучной пещеры, а я умею быть благодарным. Если ты желаешь стать моей вещью, так и быть, я не буду тебе мешать. Но подумай, этого ли ты хочешь.
Мастер обогнал Влада, застывшего на полушаге, и, пройдя полквартала, обернулся к нему:
— Как, говоришь, называется этот праздник?
— Рождество Христово.
Древний улыбнулся одними губами:
— Вот как. Люди забавны, Влад, раньше в этот день праздновали рождения Митры, и свет новорожденного непобедимого солнца жёг нас, как раскалённое пламя, до самых костей выжигая тьму, что струится по нашим с тобой жилам. Прошли века, и этот день стал будить в тьме человечность. Как думаешь, какой из божественных праздников опаснее для таких, как мы?
Он стоял неподвижно и смотрел на отравленного им князя спокойно и серьёзно, будто действительно ему был если не важен, то интересен ответ, а Влад вдруг почувствовал, как старо и как на самом деле одиноко стоящее перед ним чудовище. Не просто не осталось никого из живых и мёртвых, что могли бы разделить с ним память. Даже его языческие боги покинули эти земли, не сохранившие памяти о них.
— Я не знаю.
Мастер улыбнулся:
— Забавно. Лови, — одно неуловимое движение кисти, и во Влада полетело что-то мелкое и явно неопасное для жизни. — Раз уж ты всё не простишься с человечностью: с праздником, глупый мальчик.
Влад сжимал в ладони мягкую, почти ластящуюся шёрсткой кроличью лапку, отделанную обжигающим кожу серебром. Сжимал, не обращая внимания на жаркую, острую боль в руке. Подарок на Рождество (Христово или Митры?). Амулет, приносящий удачу. Серебро, отвращающее нежить. Мозаика не складывалась, рассыпаясь на мелкие осколки.
— Зачем?
— Человеческие праздники существуют для того, чтобы дарить друг другу подарки, — повторил его слова Мастер. — Даже если ты не можешь их подарить, ты всё ещё можешь их получить. Верно?
— Зачем?
— Тебе потребуется удача. Попытаешься ли ты остаться человеком или смиришься с реальностью и собственным выбором — не важно. Запомни, — голос древнейшего из вампиров упал до неразличимого человеческим — Влад уже не был человеком — слуха, — их мягкость и доброта, даже если ты встретишь тех из них, кто на неё сподобится, всегда будут жечь тебя серебром, калёным железом, новорожденным светом Митры.
— Мой бог велит спасать души.
Мастер улыбнулся:
— Тогда иди, — он кивнул в сторону храма, из башен которого слышался колокольный звон. — Вернись к нему, если хочешь спасти свою душу, я не буду держать.
— В самом деле?
—Ты сам ушёл из света ко мне, глупый мальчишка. Дважды. Разве я заставлял тебя? Ты сам пришёл и просил меня о тьме, — в голосе, наполнявшем собой зимний воздух, не было ни злости, ни насмешки — лишь древняя, непоколебимая, равнодушная уверенность и знание. Понимание, не тронутое ржавчиной сопереживания. — Полагаешь, что всё ещё достоин света?
Десять, одиннадцать, двенадцать…
Влад возобновляет мысленный счёт, не задумываясь, не отдавая себе в этом отчёта. Только для того, чтобы остановить неоформленное, бесцельное злое движение, зарождающееся в груди (метнуться вперёд, чтобы ударить? броситься назад, чтобы сбежать? у этой злости не было цели, не было адресата).
— А это не так?
Мастер отворачивается от него и продолжает путь вперёд по улице:
— Откуда мне знать? Солнце очищает плоть, а не душу. И мне нравится моя жизнь.
"Тебе придётся самому решать, дурак, — слышит Влад непроизнесённое. — Решать и жить — не жить — дальше с этим решением".
Чудовище, вышедшее из древней тьмы, чудовище, чувствующее ток живой горячей крови в окружавшей его живой плоти, как моряк чует море, чудовище, помнившее мир, знавший лишь языческую ересь, было достаточно жестоко, чтобы не помогать разрешить сомнения. Даже в выгодную ему сторону.
Влад разжал руку и посмотрел на лапку, лежащую на его обожженной ладони. Подарок. Амулет. Угроза.
Нет, шутка, почти невинная, пугающе безобидная. Можно придумать сотню смыслов и десятки объяснений, но всё это будет самообманом. Тому, кто пережил целые цивилизации, всего лишь было забавно. Ничего более. Что ж, Влад пережил собственную жизнь, смерть — как было бы хорошо, если бы только одну — и сердце, кажется, этого хватило для того, чтобы услышать чужой беззвучный смех через разделяющие их тысячелетия.
Он повесил лапку на шнурок и одел на шею, спрятав под одеждами. Так же, как когда-то прятал под ними распятие. Амулет. Подарок…
Напоминание.

@темы: Мастер, Дракула, Фанфик, Влад, Фандомные Битвы, Мини, Кино

---

Выбор сделан давно (17.03.2019)

Название: Выбор сделан давно
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Дракула
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: миди, (4 528 слов)
Персонажи: Димитру, Мастер Вампир, Влад
Категория: джен
Жанр: повседневность, драма
Рейтинг: G
Краткое содержание: Димитру не хотел

Каждый день не по своим живём законам,
Мы, привязанные к сетке бытия,
Солнце светит и весна наступит скоро,
В этом тоже будет воля не моя.
И, конечно, когда ты не знаешь правил
Той игры, что составляет твой удел,
Не поймёшь и не увидишь: каждый камень —
Это следствие дел, наших собственных дел.
Ясвена — "Сопряжение сфер"

Тьма ощущается бархатом, по которому рассыпаны острые мелкие осколки, врезающиеся в кожу. Тьма пахнет мясом и ландышем, влажной землёй и душными яблоками поздней осени. Тьма — долгая дорога, может быть, к дому, к такому дому, в очаге которого ещё не погас огонь.
Тьма растворяется, исчезает в чужой крови, капающей на его холодные, окаменевшие веки.
— Я не хотел.
Димитру говорит это, не открывая глаз, не смотря на того, кто пришёл к его телу. Он знает, что кровью у смерти забирают её жертв твари, отвергнутые солнцем. Те, кто не станет интересоваться его волей. И всё же, он не хотел. Не желал так. Будь его воля, он бы в жизни и смерти остался человеком.
— Я знаю, — втекает в его уши размеренно ленивый голос. Теперь он знает, как тьма звучит. Кошачье ворчанье, шорох опавшей листвы, беззвучный треск дотлевающих поленьев — симфония на грани жизни и смерти, перерождения и искажённого бессмертия. Димитру открывает глаза и смотрит на латунную фигуру, облитую лунным серебром, гладкую, не зацепишься взглядом, и твёрдую, разбивающую о себя внимание, спокойствие, уверенность.
— Кто я теперь?
— Не вампир, это уж точно, — тьмоголосая тварь улыбается, обнажая тусклые в ночном свете златожемчужные зубы. — Таким, как я или тот мальчик, не станешь.
В Димитру зреет раздражение и тонкая, как запах подснежников, злость. Не в груди — в позвоночнике, вместо гниющего костного мозга. Замена. Что заменит сердце? Что угнездится в черепе? Он хотел бы знать заранее, но боится спросить. Боится, что на этот вопрос тьма колдовского, проклятого древностью голоса, ответит. Будущее, которое лучше не знать, даже если знать надо.
— Я спросил, кто я теперь, а не то, кем я не стану.
— Умертвие, — древнее чудовище наклонилось, и холодные — смертно — пальцы коснулись остывшего лба Димитру. — Восставший мертвец, поднятый моей силой. Ты сохранил своё сознание.
"Жаль", — перекатывается несделанный выдох по губам до синевы выбеленным смертью.
Жаль. Но он молчит, он не произносит. Возможно — вполне, почему бы и нет — это можно исправить. Возможно — вполне, если ему не жалко, но с чего бы — он исправит это, если Димитру произнесёт вслух. Наверняка — без каких-либо сомнений, откуда бы им взяться — ему было бы так легче. Не понимая, не осознавая того, что с ним происходит. Того, что он будет — а как иначе — совершать по приказу крови, растворившей тьму в его, к сожалению, не на вечность закрывшихся глазах.
Ему жаль, но он молчит. Потому что пока его разум ещё жив, пока его воля ещё существует, пусть даже подчинённая, он может — возможно, никто не даст никаких гарантий — на что-то повлиять. Хоть что-нибудь. Стоит ли это ужаса осознания своего нового существования? Димитру не знал.
— Ничего не скажешь? — рука прижимается к его лбу — лёд к металлу, тьма к мёртвой плоти — всей ладонью, и он чувствует тяжесть морских глубин, пронизывающую силу высокогорных ветров, свет колдовских костров.
— Нет, — слова прокатываются по горлу камнями, слова медленно, звук за звуком, собираются над ним в погребальный курган. Других похорон, кроме собственных решений, ему уже не дождаться. Да, князь мой? Достиг ли ты своей цели? — Нет, я подожду.
— Думаешь о нём? — если бы тьма могла смеяться — это был бы смех, но это был лишь шепот, заглушающий все остальные звуки так же, как раславленный воск, затекающий в уши. Димитру молчит. Он даже глаза не может закрыть, это будет — согласие. Смирение с чужим знанием. И даже если его подтверждение не нужно древнему вампиру, даже если его мысли очевидны и доступны, как открытая книга, всё равно. Сказанное — останется сказанным, свяжет его самого. Ослабит защиту ещё больше, хотя куда уже? — Неделя ещё не истекла. У него осталось два дня чтобы справиться… или прийти ко мне. Знаешь, что будет, если он справится?
— Победа.
— Глупости. С взятой им силой победа над этими глупыми солдатиками будет его хоть так, хоть эдак. Нет, — пальцы почти нежно скользнули по рассечённой, спаянной запёкшейся кровью, скуле и щеке в ласке, подобной палаческому милосердию "не волнуйся милок, будет не больно, будет — очень". — Нет, глупый друг человека, ставшего чудовищем до того, как испить крови тьмы. Тогда я вернусь в свою темницу… А ты — последуешь за мной.
— Боишься оставаться в темноте один? — Димитру ждёт… чего-то за свои слова. Боли, например. Но вампир, открывший Владу дороги тьмы, улыбается насмешливо и безмятежно.
— У меня скопился беспорядок в моём… доме, — он не говорит "узилище", по-детски избегает неприятного слова, и это так неожиданно, что Димитру не может удержать ответную, призрачную улыбку на ещё не оживших до конца губах. — Там накопилась много беспорядка. Кто-то должен убрать. Согласись, удобнее использовать тебя для этого.
Он, наконец, закрывает глаза, защищая веками сохнущие — и теперь, вероятно, навечно — глаза, и представляет — вспоминает — эту пещеру, длинную и изогнутую, как турецкая сабля, тёмную, как кровь её хозяина, пустую, как его жизнь.
Убрать, да.
Одиночество? Даже не смешно.

Переступая порог пещеры, Димитру окунается на мгновенье в первозданную тьму, в ту, из которой в первый день бытия родился свет, в ту, что ещё не знала ни блага, ни зла. Недолго она была такой. Лишь мгновенье до того, как ощутилась сила древнего чудовища, пропитавшая здесь всё насквозь. Мелкие камни хрустят под ногами, заранее предвещая хруст костей.
— Нравится? — монстр за его спиной беззвучен, но ощущаем каждое мгновение каким-то новым органом чувств, которого не было у его живого тела. Серебряно-гнилостная дрожь воздуха, тавро противоестественного могущества на облике мира.
Димитру вдыхает воздух, годами не знавший движения (нет другого выхода из этой тюрьмы), чтобы почувствовать запах: влажный камень, горная свежесть, тонкая нота праха в гнилостном смраде. Мир, которому он теперь принадлежит.
— Скучно. Как вас зовут?
— Зови меня Мастером, — мурлычет вампир, и каждый обертон его голоса дважды отражается от стен его… "дома".
Хозяин, значит. Впрочем, всё верно, как его ещё звать?
— Ясно. Мастер.
Он проходит вглубь изогнутой щели в горном массиве, подобной османским саблям. Смотрит на скудное убранство вокруг — камень и кости, да влага, жирно блестящая на округлых каменных боках пещеры — и удивляется тому, что видит без света. Это было невозможно. Так же невозможно, как вернуться в мир после смерти. Как обрести силу в одиночку сокрушать могущественные армии. Это было невозможно и богопротивно, но это — было.
Сколько раз Димитру придётся себе напомнить об этом, прежде, чем он смирится с этой мыслью?
— Осваивайся тут, — не нужно оглядываться в сторону Мастера, чтобы знать, что тот обвёл рукой своё обиталище. — И вообще… осваивайся.
"С собой", — не говорит он, но Димитру слышит.
Скоро, скоро выйдет срок недельного уговора Влада и носителя проклятой тьмы, меньше двух суток осталось до того, как станет известно: окажутся ли они заперты здесь и дальше, или Мастер сможет вырваться на волю. Димитру надеется на то, что печать с пещеры не будет снята никогда, даже если ему придётся остаться здесь навсегда. Надеется и не смеет молиться об этом. Разве есть у него право обращаться к небесам теперь, став тем, чем он стал?
Секунды соскальзывают с нити будущего в озеро прошлого медленно, замирая перед тем, как кануть навсегда на дно истории, но движение их, тем не менее, не останавливается никогда. И всё же, когда Мастер резко встаёт и идёт к выходу из пещеры, сияющей ярким солнечным светом, кажется, что мгновения всё-таки остановились. От понимания того, что сейчас случится. От понимания того, что именно это означает.
Мастер застывает у самой границы света, падающего на каменный пол узилища.
— Люди всегда дадут повод стать полноценным монстром, мальчик. Чтобы ты там не думал о них и своём князе.
Димитру молчит в ответ, потому что всё, что он может сказать, это напомнить, что его монстром сделали не люди. Мастер и сам это знает, и, возможно, даже знает, что на это можно было ответить.
— Чего вы ждёте? — спустя несколько минут спрашивает Димитру, ни на секунду не оторвавший взгляд от застывшей — каменным изваянием, древней гаргулией, переставшей отвращать зло — фигуры на фоне света.
— Жду, чем всё закончится. Куда нам торопиться, верно, мальчик?
Всё заканчивается скоро, для Димитру — шагом мастера на свет, для Влада — предательством и огнём, для Ингераса — сиротством. Каждый получил не то, чего заслуживал, и получил сполна.
— Твой князь решил спасти сына от тех, в ком проросла розданная им — моя — кровь, — в бархатном, как тьма, голосе ни осуждения, ни одобрения — это обычная светская беседа для чудовища, обретшего, наконец, свободу. — Остроумное решение.
— Твоя сила свела их с ума… — вопрос это или утверждение?
— Когда даёшь силу тем, кто жаждет отомстить, а не защитить, не стоит удивляться результату. Впрочем, благие намерения не помогли твоему князю остаться человеком.
Он всегда называет Влада так. "Твой князь". Как будто не может определиться с правильным именем. У Димитру каждый раз, как будто кинжал между рёбрами проворачивается, и от боли он вспоминает, как дышать. Удивительно, раньше всё было с точностью до наоборот.
— Мы идём к нему?
Мастер молчит какое-то время, сминая нетронутую траву шагами.
— Нет. Не сейчас. Он слабее меня, и пусть солнце не сожгло его окончательно, но всё же почти справилось со своей работой. Подождём, пока он не придет в себя. Врачи всегда твердят одно и то же: пациенту нельзя волноваться, лучше находиться в хорошем расположении духа. Вряд ли наш визит его порадует, верно?
Димитру молча кивает в ответ. Правда в том, что он не хочет встречаться с Владом, не хочет объяснять, что с ним случилось. И даже если не нужно будет никаких слов — всё ведь и так понятно — что-то внутри Димитру всё равно вскипает, противясь этой встрече.
Стыд. Это называется именно так.

Время течёт мимо них, почти не касаясь, и они едва ли обращают на него много внимания. Мастер успел освоиться в новом для него времени, кажется, мгновенно. У Димитру создаётся ощущение, что древняя нелюдь просто накинула на плечи эпоху, как плащ, который пришёлся впору.
— Любое время, в которое льётся кровь, подходит нам, — говорит как-то Мастер, наблюдая костёр с еретиками, обвинёнными в колдовстве.
— Среди них есть настоящие колдуны?
— Есть, — улыбается древний. — Один. Среди судей. Смешно, не правда ли?
Димитру не смешно ни разу, но это не имеет никакого значения, и он молча наливает вино в протянутый ему бокал. Он воин, а не паж, не слуга, не оруженосец, но, сказать по правде, рад подавать плащ и подливать вина, а не сражаться за хозяина. Вино в бокале живого мертвеца не принесёт никому никакого вреда, даже слегка обогатит какого-нибудь винодела. Вот и весь расчёт, гасящий гордость. Честью было — сражаться за Влада. Теперь же он выбирал (как будто от его решений зависело хоть что-то, когда он даже оборвать своё нынешнее состояние не мог без разрешения) между сортами позора.
Годы утекали сквозь пальцы так быстро, как раньше мелькали дни, уводя из мира живых одних и приводя в него других. Вечное движение реки человеческих душ не останавливалось ни ради войн, ни ради мира, радость и горе шли рука об руку. Мастер с Димитру пришли к Владу именно в тот день, когда пришло время Ингераса уйти, и воин не знает, что говорило в его хозяине: жестокость, не позволяющая его жертве спокойно оплакать сына, или милосердие, давшее проследить за его жизнью в одиночестве, без его гнетущей тени за плечом.
— Давно не виделись, князь, — мастер смотрит на согнутую болью и усталостью спину и улыбается. За прошедшие годы Димитру успел узнать, что улыбка на этих бледных губах далеко не всегда признак веселья.
— Ты пришёл забрать назад свою кровь? — бесцветно и глухо раздаётся в ответ, Влад даже головы не поворачивает в их сторону, не видит Димитру, и тот боится пошевелиться и обратить на себя внимание. Он хотел бы исчезнуть, не представая перед княжескими глазами в столь жалком качестве. — Забирай, мне всё равно.
— Ну что ты, — а вот теперь улыбка Мастера становится действительно весёлой, как блеск палаческого топора на солнце. — Ты честно заслужил её в оплату моего освобождения, — он делает несколько змеино-скользящих шагов, сокращая расстояние между ними, и кладёт узкую бледную ладонь на плечо, прикрытое одной только тонкой рубашкой. — Отчего же ты не здороваешься с нами, князь?
Влад удивлённо дёргает головой, оглядываясь, чтобы увидеть, кто ещё мог быть здесь, и они встречаются взглядами. Удивление, радость — вспыхнувшая коротко и ярко, — понимание и — последняя, завершающая, добивающая в сердце — жалость. Лучше бы это было равнодушие, злость, презрение. Что угодно другое, что-то заслуженное Димитру куда больше, чем эта боль (за него) и вина (перед ним) затапливающая светлый, как рассвет над горами, взгляд.
"Не надо", — хочет сказать он и молчит, потому что не вытолкнуть из горла ни звука.
"Не стоит из-за меня", — сказал бы он, но дыхание его остановлено дважды: смертью и этим взглядом, вторым надёжнее, чем первой.
"Я рад тебя видеть, Влад. Я скучал. Мне страшно на тебя смотреть", — он не сказал бы этого никогда.
Димитру хочет подойти, хочет опуститься на колени и взять руки своего князя в свои. И не может. Не здесь, не когда бледногубое, прозрачноглазое чудовище с голосом тьмы смотрит на него.
— Так получилось, — вот и всё, что на самом деле может сказать Димитру. И развести руками.
— Да, — соглашается Влад, поднимается с ящиков, на которых сидел, делает три шага ему навстречу и обнимает крепко, до фантомной боли в теле, не способном ничего чувствовать. — Я рад тебе, брат, — едва слышно произносит его князь, так, что Димитру даже не уверен действительно ли услышал это, но придумать он не мог.
Брат, да? Смерть роднит ближе крови.

Май восемнадцатого года нового века пропах черёмухой настолько густо и сладко, что Димитру даже вспомнил каково это, дышать, чтобы пить приторную сладость, разносимую воздухом по немецкому городку.
— Пахнет кровью, чувствуете? — Мастер останавливается, поднимая голову к пасмурному, готовому прорваться коротким весенним дождём, небу.
Влад вопросительно поворачивает в его сторону голову:
— Тут зреет недовольство, да. Оно закончится войной, если власть не будет действовать…
— Какой ты скучный, — скривился Мастер и почти сразу улыбнулся. — Да, скоро здесь щедро польётся кровь полноводной рекой. Мальчик, ты ещё такой маленький… Ничего, со временем ты начнёшь слышать войну в воздухе, как запах свежей выпечки.
Димитру отворачивается от них, чтобы не видеть эту секундную зеркальную схожесть друга и хозяина. В такие мгновения он невольно задавался вопросом, когда Влад посмотрит на него так же, как древний вампир: мимолётно и скучающе. Когда сорвавшееся — единственный раз — слово о братстве окончательно станет не ложью — глупой шуткой.
— Пошли, — махнул ему рукой Мастер. — Сегодня приём, последний перед большой кровью, развеешься.
"Мне не нужно этого", — думает Димитру, делая первый шаг следом за ними обоими (Влад не ждёт его, а, может, просто желает быть как можно дальше от Мастера). Всё, что ему нужно — чего он желает — это одиночество. Хоть сколько-то, чтобы почувствовать себя свободным, чтобы не контролировать лицо и отпустить мысли. Чтобы иметь возможность вообще ни о чём не думать, ничего не чувствовать.
"Лишите меня вашего присутствия, Мастер". Присутствия, проникающего под кожу, как кислота, прошивающего насквозь тонкими серебряными нитями, жгущими изнутри. Присутствия, давящего на разум океанической тяжестью, сдавливающего грудную клетку до боли в омертвевших мышцах, в выхолощенных временем костях.

— Тебе не стоит оставаться одному, — замечает Мастер, сидя у окна, в первый день мира тридцать лет спустя. — Смерть всегда стоит за твоим плечом, как за нашим — тьма.
Димитру понимает без дальнейших пояснений о чём древний. Мысль — неизбывная жажда сходная с их жаждой крови — преследующая его каждый день существования, отлично, как оказывается, известна не только ему.
— Так это забота? — яд и сарказм, сплетаются в его голосе. Он не пытается быть вежлив или сдержан, если Мастер пожелает, он всегда может приказать или позволить ему, наконец, упокоиться навеки. На первое — плевать, второе — было бы неплохо, но не дождёшься, не выпросишь. Димитру уверен, что не вымолить — тоже, но какие-то остатки гордости, представлений о собственном достоинстве, что ещё оставались в его не гниющем трупе не давали встать на колени перед этим существом по доброй воле.
— Экономия, — бледногубый рот трескается узкой улыбкой, подобной расселине, и Мастер лениво машет ладонью, подзывая его к себе. Димитру делает шаг в тот же миг, до того, как древняя — не слишком, если смотреть с точки зрения вечности — колдовская тьма в его теле проснётся, подчиняя его волю. Иллюзия послушания вместо реальности рабства… Точно ли это было лучше? Он не знал, но каждый раз выбирал сон, в котором он мог бы воспротивиться, но не стал. — Я потратил на тебя часть своей крови.
— Действительно, — не меняя интонации, соглашается Димитру. Ему ведь не велели быть почтительнее. — Она очень дорого стоит.
— Твоему князю она стоила души, — щурится Мастер, и бьёт в больное, до сих пор кровоточащее и пульсирующее внутри, вместо сердца. Да, Владу эта кровь обошлась слишком дорого.
Только Димитру её не покупал, она коснулась его своей ледяной силой, как раскалённым тавром, правом хозяйского владения на послушный, безропотный скот. Его выворачивало наизнанку каждый раз, когда он задумывался об этом: даже шанса принять последствие собственного ошибочного выбора Димитру был лишён. Не он выбирал.
— Ты выбирал, — в шелестяще-вкрадчивом голосе ни насмешки, ни высокомерия. — Ты выбрал лавину, чей путь смял тебя, не оставив ни единой целой кости, — пальцы, обтянутые бледной кожей, которой не касалось солнце, под которой, казалось, текло расплавленное, осквернённое злом серебро, коснулись его запястья в лёгкой отвлечённой задумчивости, так воины касаются рукояти меча, женщины — жемчужных нитей, оплетающих их лебединые шеи, поэты — книг, а дети и чудовища — игрушек. — Да, ни единой целой косточки, мальчик. Но лавину ты выбрал сам.
Нет.
Димитру закрывает глаза, прячется в личной тьме черепной коробки, останавливает дыхание, разрывая бесполезную — механическую — связь с окружающим миром, и возвращается, падает в прошлое, как в зимнее, покрытое ледяной коркой озеро. Нет, он не выбирал лавины, что перемелет его в своём движении — лишь того, кто стронет её.
— Сожалеешь? — безразличие в голосе старого вампира плавило издёвку и веселье в жадное любопытство, в жажду прикосновения к чужой жизни. К жизни. Наверное, всё должно быть очень плохо, если даже в стылом подобии существования Димитру жизни было больше, чем в вечном могуществе его хозяина.
— Нет, — вот та вина, за которую Димитру действительно придётся платить, когда настанет время его суда. Он не сожалеет о том, что шёл за Владом даже теперь, вкушая последствия этого. — Не об этом.
В прозрачно-холодных глазах на секунду сверкает злая, мелкая как звезда, искра раздражённого недоумения:
— И этот мальчик того стоил?
Димитру даже теряется, пытаясь взвесить, осознать, чего в этом вопросе больше: сарказма, зависти, желчи или ревности. Великий, бессмертный мастер, способный одарять силой и отбирать жертв у смерти… за вами никто не шёл? Вопрос всё ещё висит в воздухе, ожидая ответа. Мастер смотрит на него, и Димитру уже почти чувствует, как сила, сохраняющая его нынешнее существование, просыпается в нём, готовая скрутить сознание и волю в жгут, запрещающая молчать и удерживать себя от ответа.
Димитру смеётся. Он не мальчишка, он опытный воин, он провёл много лет при дворе князя, он умирал и продолжал влачить своё существование в тени силы двух вампиров. Он умел — возможно, лучше кого-либо из ныне живущих — держать себя в руках, однако с чужой властью над собой ничего не мог поделать, и хозяин получил того, что требовал. Вина ли Димитру, что ничего лучше смеха он предложить ему не смог? Будь у него время, он сказал бы какую-то вежливую ложь. Или, может, короткое, ничего не объясняющее "да". Варианты ответа множились в его сознании, честные и лживые одновременно, а Димитру смеялся, потому что сама возможность такого вопроса казалась ему до нелепого смешной. И ждал, ждал, когда придёт боль — отрезвляющая, карающая, дрессирующая.
Виски сжали нечеловечески сильные, холодные, как горные вершины, пальцы, и разум затопило ледяным покоем, как лесной пожар потоками воды из прорвавшейся плотины.
— Не хочешь принести извинения за своё поведение? — Димитру слышит в голосе вампира эхо собственного веселья и чувствует себя… ограбленным.
— Нет, — предельная честность в разговоре с монстром, который может сделать с тобой и твоим разумом всё, что пожелает — это, пожалуй, самая забавная форма хамства, которую Димитру может себе позволить. — Мне извиниться?
Мастер смеётся, теперь в голос, громко, и от этого звука что-то ломается в груди, растирается до мелкой, дисперсной пыли. Лучше бы он просто извинился. Ещё лучше было бы, сделай он это без напоминания. Идеально — превратиться в подобие мебели в этих прозрачных глазах, перестать забавлять и раздражать. Перестать вызывать эмоции.
Для этого нужно было не так много, всего лишь окончательно отказаться от того, что делало его человеком, стать вещью по-настоящему. Самостоятельно погасить своё сознание, раз этого не сделал хозяин, раз его воля не решает, и, спустя столько лет, это уже не вызывает никаких сомнений. Но как и тогда, в окружении мрачного, пропитанного кровью, страхом и яростью, лесу Димитру не мог. Он всё ещё и в жизни, и в смерти хотел быть человеком. Настолько, насколько хватало его малых сил.

— Я могу отдать тебя твоему князю, — мастер сидел в кресле, прикипев взглядом к багровому, как тлеющие угли, закату, и в отстранённой задумчивости выстукивал ритм какой-то забытой песни. Димитру мимолётно задумался о том, сколько его хозяин помнит такого: ненужного, отжившего своё, забытого. — Хочешь? Он уже достаточно вырос, чтобы поддерживать твоё существование.
Голос умиротворённо-мёртвый, уверенный в своей вечной правоте и всезнании, был повит, как рыцарские копья праздничными лентами, великодушием и милосердием. Ему было легко поверить, легко и приятно, но древнему чудовищу были чужды и щедрость без двойного дна, и доброта, лишённая яда. Он был сыном великого, павшего Рима, сплетавшего в себе прямолинейную и простую отвагу славных легионеров и величайшее мастерство отравителей. Но жалости не ведали не первые, ни вторые.
— И мне придётся быть при нём так же неотступно, как при вас?
Вчера Влад, с каждым годом всё больше и больше напоминающий высохшее, омертвевшее дерево, встретил девушку с глазами, сияющими подобно звёздам, с волосами мягкими, созданными для того, чтобы касаться их ладонью в невинной ласке, с лицом и голосом, подобным Мирене. Девушку, что смотрела на него взглядом женщины, знающей кровь и золото, а не серость нынешнего века. Девушку, что читала тех же поэтов, что и древний, проклятый князь.
— Да, — мастер оборачивается к нему, сверкает самодовольной улыбкой. Димитру знает, о чём думает его хозяин, а тот, знает мысли своей игрушки. За прошедшие века они научились друг друга понимать: один от безысходности, другой от скуки. — Не думаю, что он откажется.
Нет, Влад не откажет. Пусть Димитру уже и сам не знает, осталась ли между ними дружба, не превратилось ли то "братство" в иллюзию, давно забытую его князем, но он всё ещё оставался его господином и сюзереном. И всё ещё нёс за него ответственность. Влад не откажется, это верно, и останется без возможности жить хоть какую-то жизнь ровно в тот момент, когда появился шанс обрести того, кто снова вернёт смысл и суть в прожитые века. И, несмотря на это, Димитру не сомневался, Влад заберёт его, дав возможность спокойно вдохнуть вдали от мастера, если узнает, что такая возможность есть. Его князь слишком добр, что для князя, что для чудовища, но, возможно, это одна из тех причин, по которым Димитру готов был идти за ним куда угодно, умирать за него, жить для него.
— Нет, — гортань сжимается спазмом, вся физическая сущность Димитру, пропитанная усталостью от вечной близости хозяина, сопротивляется тому, что он собирается сказать. — Нет, мастер, я не хотел бы этого.
Димитру хочет — остро, до испепеляющей боли — чтобы Влад снова начал жить, чтобы хоть кто-нибудь из них вновь стал живым, перестав сожалеть о сделанном когда-то выборе. И если для этого Димитру нужно остаться там, где он есть, смятым, подавленным океанической тяжесть, холодом и безжалостностью силы мастера — то не страшно. Димитру уже привык.
— Ладно, — кажется, мастеру всё равно, но в мозгу мелькает короткая, яркая мысль, что в этот раз он действительно проявил милосердие. Не тем, что готов был отпустить Димитру к Владу, нет. Тем, что дал возможность не ломать короткое — не дольше человеческой жизни — счастье друга. Впервые за все века дал выбор.
— Спасибо, — это первый раз, когда Димитру благодарит хозяина сам, по доброй воле и искренне. Склоняется перед ним в поясном поклоне и не чувствует в этот миг унижения.
— Я бы сказал: как мало тебе надо, — древний вампир небрежно отмахнулся от него. — Но это было бы враньём. Ты жаден, верно? Куда более, чем твой князь.
Димитру вскидывает голову, чувствуя, как невольно ощетинивается в ответ. Он не знает, что имеет в виду мастер, не понимает намёка, который тому кажется предельно прозрачным, и заранее готовится к удару.
— Влад никогда не был жаден, — то ли возражение, то ли согласие, Димитру сам не смог бы точно сказать, что именно пытался утвердить своим ответом. "Не приплетай сюда моего князя". Кажется, что древний вампир слышит его мысли (а, может, и не кажется, он до сих пор не знает каковы пределы власти твари над ним и есть ли они вообще) и коротко смеётся.
— Он хотел силы. Всегда. И никогда не боялся крови, которую придётся пролить ради этого, смерти, которую нужно будет принести во имя этого. Потому не долго колебался, перед тем, как придти ко мне.
— Он…
— Хотел безопасности, это ты имеешь в виду? — не стал слушать его мастер. — Безопасность для сына, для жены. Да, жадный мальчик, который хотел слишком много в слишком скупом для него мире. Но куда ему до тебя, с твоей жаждой свободы выбора, когда её были лишены даже великие императоры древности.
— Всем дано право выбирать, — упрямо, зло возразил Димитру. Димитру, наглядное доказательство лживости своих собственных слов. Димитру, лишённый великого права по чужой прихоти. Димитру, который знает, что оставаться человеком хотя бы в мыслях, не становясь бессмысленной, сумасшедшей куклой — его выбор.
Древнее чудовище, дитя тьмы и крови, видевший рассвет и падение великих цивилизаций, познавший всю глубину одиночества и пустоту могущества, смотрит на него, молча и серьёзно, не спеша насмехаться и указывать на реальное положение вещей.
— Вот как.
Димитру чувствует, что разговор окончен, и отходит к дальней стене, прячется в густой вечерней тени, в иллюзии своего одиночества. Внутри что-то скребёт, тоскливо и монотонно, от мысли, что он сам, своей собственной волей отказался от возможности сменить общество на более приятное, но Димитру не сожалеет. О собственных решениях сожалеть поздно и бессмысленно. Всё равно он не захотел бы переиграть, даже вздумай мастер предложить ему этот вариант снова.

Влад почти не появлялся у них, забывая обо всём, встречаясь с этой девочкой, наивной и светлой, никогда не видевшей тьмы. Димитру был рад за него. И не мог отделаться от винной ноты сомнений: в прошлый раз любовь к Мирене привела его князя к войне и тьме. Куда приведёт эта любовь?
— Опять о нём беспокоишься?
— Он мой господин, — Димитру каждый раз, объясняя очевидные вещи, чувствует себя до невозможности глупо.
— Давно уже нет, — качает головой мастер, насмешливо улыбаясь. — Теперь твой господин — я.
Димитру чувствует, как злой смех клубится в груди, и не выпускает его, запирает внутри.
— Вы — мой хозяин, а не господин.
Кажется, об этом они говорят впервые, но Димитру всегда считал, что это очевидная вещь. Кто может перепутать рабство с добровольной службой? Насколько нужно иначе смотреть на мир, чтобы не видеть, не чувствовать разницы?
— Действительно, — прозвучало так задумчиво, как будто мастеру эта мысль вообще впервые в голову пришла. Впрочем, Димитру бы не удивился. В самом деле, с чего бы вообще задумываться о не пригодившейся, но и не мешающей игрушке? — Ты знаешь, в чём отличие умертвия от вампира?
Димитру пожал плечами:
— В чём угодно?
— Чтобы стать таким, как твой князь, нужно не просто получить мою кровь, нужно взять её.
Одно неуловимо-быстрое движение и с бледной, как лунный свет, ладони на пол стекает контрастно-тёмная кровь.
— Всё решает выбор, как ты и любишь, — клокочущий, злой смех бьёт по барабанным перепонкам, как при жизни стучала кровь. — Или его отсутствие. А вовсе не жизнь или смерть, как ты мог подумать. Жизнь и смерть ничего не решают, ничего. Выбор, мальчик, ты же хотел его?..
Димитру смотрит на кровь, вобравшую в себя жестокое могущество, чувствует, как растворённой в ней силе вторит то, что заставляет его тело продолжать существовать, слышит солоновато-металлический, фантомный, как боль в отрезанной конечности, привкус на языке. И знает точно, что сейчас он может взять предложенное, став подобным Владу, может отказаться, оставшись тем, чем есть, или даже — сегодня, только в этот раз — уйти, расстоянием разрывая связь с хозяином, с питающей его проклятие силой и стать обычным мертвецом. Вернуться к тому концу, который и должен венчать человеческую жизнь.
Всего лишь вопрос выбора, который ему нужно сделать прямо сейчас.
Димитру улыбается, легко, свободно, не чувствуя тяжести и ответственности этого мига. Потому что выбор, на самом деле, очевиден и сделан давно.

@темы: Мастер, Дракула, Фанфик, Влад, Фандомные Битвы, Миди, Димитру, Кино

---

Их катастрофа (03.10.2019)

Название: Их катастрофа
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Канон: Али Джи в парламенте
Размер: мини, 2 736 слов
Пейринг: Кейт / Питер (полицейский); намёки на односторонние Кейт / Дэвид Карлтон и Питер / Дэвид Карлтон
Категория: гет, преслеш
Жанр: романтика, юст
Рейтинг: G
Краткое содержание:
— Он знает толк в том, чем нужно угощать женщину моего положения.
— Конфеты? Сигареты?
— Седативные.

«Расскажи мне о своей катастрофе.
Я приду среди ночи, если так будет нужно.
Не знаю, найду ли подходящие строки,
Но обещаю, что буду внимательно слушать.
Расскажи мне обо всём, что тревожит.
Для ищущих нет неизлечимых болезней.
Возможно, со мною случалось нечто похожее,
И может быть я хоть в чём-то смогу быть полезной».
Fleur — «Расскажи мне о своей катастрофе»

Кейт лежала в кресле, забросив ноги (красивые, между прочим, ноги) на его рабочий стол, и смотрела на него так, будто у него выросли рога. Или третий глаз. Или что-нибудь ещё более фантастическое, вроде совести.
— Дэвид, ты сейчас пошутил?
— Почему ты так решила, — он устроился на столе именно так, как делал это в юности, получая километры наставлений от родителей. Тогда они казались, старомодными и отставшими от жизни, но сейчас километровую лекцию ему, кажется, готовилась прочитать собственная помощница, почти в три раза младше его. Возможно, занудство и возраст всё-таки ходят не рука об руку, как это кажется в детстве. — По-моему, прекрасная идея.
Кейт закрыла глаза, глубоко вдохнула и выдохнула, досчитала до четырёх, максимум до пяти, а потом сломалась, сняла туфлю и со всей силы бросила её в начальника:
— Ты несёшь ересь! — он еле успел выставить руки перед собой, прежде чем острый каблук угодил в глаз. И покалечить ведь могла, зараза. — Нет! Ты требуешь от меня участвовать в этой ереси! Организовать её! Да они же посмотрят на меня как на идиотку, если я… Вот как я вообще должна объяснить, почему решила свалить тебя после того, как ты получил должность и я с тобой поднялась на самый верх?
— Разочарованием? — Карлтон задумчиво повертел туфлю в руках.
— В чём? — ещё немного, и у Кейт начнёт дёргаться глаз. Голос, тот уже начал давать слабину. — Во власти? В карьере?
— В идеалах.
Кейт потянулась за второй туфлёй, но потом откинулась обратно на подлокотник кресла, всем свои видом демонстрируя своё бессилие перед его безумием. Или глупостью. Это с какой стороны посмотреть.
— Дэвид. Ещё раз, — кажется, Кейт была близка к тому, чтобы говорить по слогам. — В идеалах?
— Должны же у тебя быть какие-то идеалы?
— Мерлин Монро как идеал женской красоты подойдёт?
— Ничем не хуже мира во всём мира, — одобрил Карлтон.
— Хорошо, — благосклонно кивнула помощница. — Значит, я разочаровываюсь в идеалах, и решаю требовать твоего ареста… за что, кстати?
— За идеалы и… что там кричал этот мальчик?
— Этот мальчик размахивал законными, настоящими документами на строительство и что-то пищал о данном ему честном слове, — припомнила Кейт, наматывая рыжую прядь на изящный пальчик. — Это несерьёзно.
— По-моему, ничем не хуже идеалов, — Карлтон улыбнулся, Кейт закатила глаза.
— На это никто не поведётся.
— Если довести министра до нужного состояния, он поведётся даже на ораторское искусство Питера Пена и Венди, — он небрежно набросил туфлю ей на носок. — Ты справишься, у тебя же, кажется, законченная магистратура по психологии?
— А полицейские…
— Не волнуйся, Питер отнесётся с пониманием к твоим словам.
Кейт помолчала, прищурившись и покачивая туфлю на носке, выстукивая о стол каблуком ритм монотонного, но нервного метронома.
— Питер, значит?
— Да.
— Пен?
Карлтон рассмеялся, почувствовав, что Кейт соглашается, фактически уже согласилась. Вот и отлично.
— Дэвид, зачем это надо?
— Во-первых, — он положил ладонь на изящную лодыжку, обтянутую тонким капроном, почувствовал лёгкую ответную дрожь. Улыбнулся. — Так мы окончательно и бесповоротно утопим министра…
— И меня?
— Кейт, — он осуждающе покачал головой, медленно ведя руку вверх, к острой коленке, — ты слишком много знаешь, чтобы тебя топить, и слишком полезна, чтобы от тебя избавляться.
— Я верна тебе, — она смотрела ему в глаза цепко, как, наверное, могла бы держать за горло. Если бы хоть раз первой решилась сократить расстояние до тактильного контакта. Это было забавно.
— А это ещё важнее первых двух пунктов, — Карлтон ободряюще сжал острую коленку, и Кейт отвела взгляд. — Не волнуйся, вы (и ты, и Питер) не пострадаете, — он встал, подошёл к окну, разглядывая что-то вдалеке. — Не беспокойся.
— А что «во-вторых»? — Кейт не выглядела успокоенной, но… Это была не первая рискованная авантюра, в которую её втягивал такой правильный, такой чопорный начальник. Ей часто становилось смешно, когда она слышала про его занудство. Да если б они только знали… Этот мальчишка с его отсутствующим воспитанием, дикими тряпками и невыносимой лексикой показался бы всем самым скучным снобом, достойной молью на фоне остальной парламентской моли. Кейт даже было интересно, что из всего этого выйдет.
— А, во-вторых, меня очень, — Карлтон выделил «очень» именно той интонацией, которую он обычно использовал, говоря о цирке, — попросили устроить шум.
— Громкий?
— Такой, чтоб и взрыв склада шумовых гранат никто не услышал, — почти бесцветным, пресным голосом отозвался Карлтон. И Кейт поняла, что он не был уверен в том, что сможет потом полностью избавиться от последствий скандала. И всё равно соглашался, потому что почему-то всегда питал душевную слабость к этой части тайной жизни Британии. Не имел к ней прямого отношения, но испытывал неестественно нежные чувства. У всех свои недостатки.
— Это опасно, — вода мокрая, а сажа чёрная. О да, она знала ещё много таких же очевидных истин.
— Можешь выйти из игры, — Карлтон безразлично пожал плечами, как будто ему было действительно всё равно. Скотина. А, может, действительно было. Точно скотина. — Без тебя будет сложнее, но не невозможо.
— Я не об этом!
Карлтон обернулся, приподнял бровь, и «что-то ещё важное?» так отчётливо читалось на его породистом, как английская борзая, лице, что Кейт тут же испытала горячее желание вбить каблук или паркер ему прямо в висок. Для прочистки мозгов.
— Ладно, — она тоже встала, но подходить не стала, во избежание искушения нанесения тяжёлых травм не совместимых, как минимум, со здоровьем, а лучше — с жизнью. Нельзя быть таким идиотом в его возрасте и с его опытом. Неьзя, но он был, и с этим приходилось считаться. — Ладно, я помогу тебе, но ты постараешься, Дэвид, ты очень постараешься разобраться с последствиями этого скандала. Да?
— Разумеется, Кейт, — он снова улыбался, и она слышала не прорвавшийся на свободу смех, пенное и искристое, как шампанское, веселье в его голосе. Проблемы — это ведь так весело, так интересно, просто невозможно устоять. Иногда Кейт всё-таки понимала откуда в нём эта не проходящая любовь к цирку и его клоунам, но не позволяла себе долго задуматься над этим. Ни к чему. — Ты уже уходишь?
Она фыркнула, не скрывая своего мнения о его хамской вежливости, и действительно ушла. В конце концов, что ей здесь ещё оставалось делать? Распоряжения она получила, даже душеспасительную беседу провела, прости, Господи, а для дальнейших действий ей лучше слегка отстраниться от него. Чтобы хоть чуть-чуть выглядеть убедительно.
Видят святые на небесах и грешники в адских котлах, быть убедительной, рассказывая полиции о том, что премьер-министра нужно арестовать из-за её разрушенных идеалов (не упоминать Монро), будет действительно тяжело. Даже не смотря на то, что ей заранее гарантировали понимание. Обещанному Питеру, наверняка, тоже будет непросто. Но у неё магистратура и почти десять работы с Дэвидом за плечами, она справится. А у Питера… ну, наверное, тоже что-нибудь есть, что поможет ему пережить участие в этом траги-фарсе.

Питер сидел в углу пустого кабинета, пытаясь не уснуть над чашкой кофе, и Кейт подумала о том, что этот день слишком затянулся, если даже ударная доза адреналина, выброшенная организмом в их кровь, и стресс, шарашащий по мозгам кувалдой, перестали действовать бодряще.
— Голодный?
Питер вяло махнул рукой.
— Нормально. Напомни, почему я на всё это согласился?
— Потому что тебе позвонил Дэвид?
Карлтон обладал миллионом совершенно невыносимых недостатков, и худшим из них было умение озвучивать свои просьбы, даже, к сожалению, не приказы, так, что отказать становилось решительно невозможно. Иногда Кейт босса за это ненавидела, Питер, вероятно, тоже, но вот они: сидят в пустом кабинете, познакомившиеся всего несколько часов назад, но почему-то уже неплохо друг друга понимающие и даже не обдумывают план зверского убийства. Общая беда всегда сближает, а им досталась настоящая катастрофа в скучных костюмах и облаке весёлого, циничного безумия. И ни один из них, разумеется, не смог Карлтону отказать. Так какой смысл его тогда ненавидеть? Никакого, но, когда устал, кажется, что так проще.
— Он обещал, что мне за это ничего будет, — Питер устало потянулся, — но, кажется, увольнение звучит не так плохо. Можно устроиться куда-нибудь в охрану или… ещё что-нибудь такое, простенькое. Понимаешь?
— Даже не мечтай, — Кейт достала из сумочки плитку и шоколада и принялась ломать её на кусочки. — Так легко ты от него не избавишься. Теперь это надолго.
— Я знаю. Жаль.
— Правда?
Ей действительно было интересно. С одной стороны, в её жизни недели не проходило, чтобы она не пожалела о том, что из всех возможных вариантов связалась именно с Карлтоном, с другой — до сих пор и пальцем не пошевелила, чтобы как-то это изменить. Наверное, ей всё-таки нравилась её жизнь. Наверняка. Просто иногда, чаще, чем ей бы этого хотелось, она уставала.
— Нет, — Питер тяжело вздохнул. — Я даже мог отказаться, веришь?
— Легко, — она пододвинула полицейскому шоколад, молча предлагая угощаться. — У него есть эта блядская привычка оставлять грёбанную свободу выбора. Исключительно для того, чтобы потом самодовольно улыбаться и тыкать тебя носом в то, что это «был твой собственный выбор». Мудак.
— Но выбор ты, тем не менее, каждый раз делаешь тот, что ему удобнее? — Питер улыбался, и Кейт внезапно разозлилась, как будто давно перегоревшие силы и эмоции кто-то снова поджог.
— Ты — тоже.
— Стоим друг друга, — он тоже как будто ожил заново, только в отличии от неё не злостью — весельем, пьяным от усталости, растерянным, незнающим, что будет завтра. — И что дальше?
— Да ничего, — с уверенностью, которую не ощущала, отмахнулась Кейт. — Пошумят немного, потом Дэвид напомнит, что его арестовали ни за что, пошумят ещё какое-то время, пока ему не надоест, а потом всё успокоится, вернётся на круги своя, этот мудак получит то, что хотел, а мы похвалу и по упаковке седативных.
— Как обычно?
Она ухмыльнулась:
— Не в первый раз выполняешь необременительные просьбы?
Питер молча открыл ящик своего стола и, как она ему шоколад, пододвинул к ней пачку успокоительного. Достаточно крепкого, чтобы можно было начинать беспокоиться о чужом здоровье, если он принимает его на постоянной основе. И о своём тоже можно подумать. Но разве имеет смысл, снявши голову, плакать о волосах?
— Спасибо.

— Мне показалось, что вы с Питером поладили, — заметил Карлтон, разбирая чемодан после поездки на Ямайку. Это не было вопросом или претензией, скорее светским любопытство и намёком на то, что ему не совсем плевать на то, как у его помощницы дела. Кейт оценила, но предпочла бы что-то вроде претензий. Или недовольства. Что-то вместо равнодушия к её личной жизни. Абсолютно невыполнимое желание, разумеется.
— У нас оказалось много общего, — ещё бы не много! Карлтон умел занимать столько жизненного пространства, что казалось, что он не заполняет его целиком, а просто-таки расширяет, иначе не умещаясь. — И он знает толк в том, чем нужно угощать женщину моего положения.
— Конфеты? Сигареты?
— Седативные. И я уже не курю, — о том, что он не любит табак, она узнала в первый месяц работы. Спустя ещё два — бросила. Зачем, для чего? Без понятия. Ещё один бессмысленный поступок в череде совершённых ею глупостей, но, говорят, полезный для здоровья.
Карлтон рассмеялся, и Кейт привычно почувствовала, как внутренности собираются в тугой узел внутри. Они не виделись всего неделю, а она опять реагирует на него как бандерлоги на Каа. Серьёзно, сколько можно? Интересно, каково Питеру, который встречает, и даже просто слышит Дэвида, гораздо реже. Ему легче или тяжелее? Хочется закончить разговор как можно быстрее или растянуть его как можно дольше?
— Точно, — Картон прищёлкнул пальцами, как будто только вспомнил, и при этом горячо одобрял. — Щенку стоило бы взять с тебя пример.
Кейт не выдержала — ухмыльнулась. «Щенку» во многом стоило бы взять с неё пример, но никогда не хватит на это мозгов.
— Всё так плохо?
— Он перепутал меня с одной из своих полураздетых девиц, — в голосе Карлтона даже не возмущение — недоумение, глубокое, как Мариинская впадина. Кейт глухо рассмеялась.
— Во что ты был одет?
— В серый костюм.
Она прищурилась, рассматривая Дэвида внимательнее, чем обычно:
— Вызывающе неприличный серый костюм, Дэвид? — Карлтон поморщился, но промолчал. История получалась предельно идиотской. — А если серьёзно, может, стоит всё-таки положить его в какую-нибудь клинику на реабилитацию? Пока он не дошёл до ручки.
Карлтон лениво пожал плечами:
— А какая, в сущности, разница?
— Он тебя развлекает, — «щенок» бесил её каждым обертоном своего наглого, развязного голоса, не говоря уже о манерах, но Дэвид в его присутствии отвлекался, расслаблялся, будто в доме действительно завелась самая настоящая собака, бестолковая, но добродушная. И за это Алистер заслужил некоторую долю заботы. Ровно до тех пор, пока не исчерпает своё полезное воздействие на перенапряжённые нервы Карлтона. — Я позвоню.
— Как хочешь, — никакие силы не заставили бы Дэвида заботиться о себе иначе, чем в исключительно медицинском смысле. Иногда это Кейт бесило, но чаще радовало, потому что позволяло заботиться о нём ей. Какое, в сущности, глупое и бесполезное, а главное не нужное (не ей, вот в чём беда) чувство. Хорошо, что теперь появился Питер, плохо только то, что он такой же, как она. Но что она могла с этим поделать, кроме как надеяться, что со временем что-нибудь изменится. И, может быть, они с Питером даже станут интересны друг другу просто так. — А пока расскажи мне, что нового тут произошло, пока меня не было. Из того, что нельзя было рассказать по телефону.
— То есть всё, кроме официальных сводок?
— Ага.

Обычно Кейт сама приезжала в дом к Питеру. Просто потому, что из них двои у него был хоть сколько-то нормированный рабочий день, а не от звонка до звонка начальника, и проще было, когда она, освободившись приезжала в тихий квартал. Хороший район с хорошими, обычными людьми, настолько незаинтересованными в политике, что не узнавали её, даже столкнувшись лицом к лицу. Идеальные соседи.
А ещё у Питера дома обычно была домашняя еда, которую он сам готовил «раз уж никогда не успеваю тебя куда-нибудь сводить», и это каждый очаровывало её. Не то чтоб готовка Питера была потрясающе вкусной, но тихий район, домашняя еда и посиделки на стареньком диване действовали успокаивающе, а было в этом что-то такое… Забота. Питер не любил её, Кейт была в этом уверена, точнее, любил не её (и она его отлично понимала, что уж, все их неловкие отношения строились на глубоком взаимопонимании), но заботился, а от этого она успела за годы при Карлтоне отвыкнуть. Не из-за Дэвида, а из-за политики в целом, которая по-настоящему для неё началась с их сотрудничества.
— Ты дома? — она открыла дверь своим ключом, который Питер сделал для неё к концу недели их знакомства, и заглянула в зал. Питер ждал её, уснув, сидя на диване, и Кейт фыркнула, развеселившись. — Питер?
— А? — он дёрнулся, встрепенулся, просыпаясь и оборачиваясь к ней. — Извини.
— Устал? — она скинула туфли с уставших за день ног и устроилась на диванчике у него под боком. Никакой романтики, но признаться честно, любая попытка представить Питера с букетом цветов или с гитарой под окном вгоняла Кейт в состояние глубочайшей неловкости. Зато Питер сразу вплёл пальцы в её волосы, массируя кожу, виски, спустился ниже и размял шею и это было и-де-аль-но. Гораздо лучше, чем… дьявол, да Кейт даже не была в курсе того, что сейчас считается романтикой. Может массаж уставшей женщине — это вполне оно?
— Начальство меня не любит после скандала, — Питер улыбался, притягивая её к себе, чтобы обнять, а она смотрела на разбегающиеся от глаз усталые морщины. — Скоро пройдёт. Не первый раз.
— Так ты карьеру не сделаешь.
Это была правда. Просьбы Карлтона мешали Питеру, портили ему репутацию в глазах коллег и начальства, но тот только пожал плечами. Мол, ну и что. Мол, что ж тут поделаешь. Мол, вопрос выбора и приоритетов, а…
— Не страшно.
Уверенный голос, спокойный не на показ, а на самом деле, по-настоящему. Она никогда не могла так же. Всегда взрывалась фейерверком негодования, когда Карлтон озвучивал очередную безумную идею, шипела, как недовольный барсук, но в итоге… Так же как и Питер делала то, что сказали. Только её полицейскому хватало… цельности? осознанности? последовательности? в общем, чего-то, а может быть всего сразу, чтобы не метаться бессмысленно, не растрачивать себя на бестолковые сомнения, сожаления, истерики. Ладно, с истериками — это она перегнула палку, их и она себе никогда не позволяла, слишком нерациональная трата ресурсов, но вот остальное. Её порой швыряло по эмоциональной шкале так, что Кейт сама с трудом верила в то, что она умная, уравновешенная женщина, умеющая себя контролировать. Да, это всегда, к счастью, происходило наедине с самой собой, но… Рядом с Питером было спокойнее и легче принять тот очевидный факт, что они никуда не денутся от стихийного бедствия по имени Дэвид Карлтон. По той простой причине, что не хотят этого.
— И оно того стоит?
Тихий смешок запутался в её волосах.
— На себя посмотри, — Питер погладил её по спине, то ли успокаивая, то ли просто прикасаясь, потому что, очевидно же, её было приятно касаться. Даже этой катастрофе в его обманчиво-скучных костюмах нравилось. — Как прошёл день?
В смысле: как там Дэвид? Кейт усмехнулась, но не стала возмущаться. В конце концов, ей тоже нравилось говорить о нём. Никаких рабочих секретов, разумеется, ничего такого, что не мог бы узнать любой зритель теленовостей, но Питера ведь не премьер-министр интересует, верно? Его интересует проклятый сукин сын Дэвид Карлтон, из-за которого Питер никогда не сделает карьеру, а Кейт поседеет до срока, но который, чёрт бы его побрал, стоил этого.
Никакой романтики, определённо, зато бездна взаимопонимания. Кейт нравилось. Очень.

@темы: Слеш, Кейт, Гет, Фанфик, Фандомные Битвы, Мини, Али Джи в Парламенте, Карлтон, Полицейский (Питер), Кино

---

Что он от меня хочет? (03.10.2019)

Название: Что он от меня хочет?
Автор: fandom Chernyi Yaschic Treski 2019
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Канон: Али Джи в парламенте
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, 148 слов
Пейринг: Кейт, Карлтон
Категория: джен
Жанр: юмор
Рейтинг: G

Сбросив (максимально вежливо) наконец с плеча руку министра, Карлтон поправил костюм и раздражённо покосился на помощницу:
— Кейт, что он от меня хочет?
— Того же что и все остальные, — она закатила глаза к потолку, прося у кого-нибудь терпения. Сколько можно? Как он умудряется ничего не замечать, имея мозги. Или Карлтон это назло?
— ... Денег?
Кейт глубоко вдохнула и медленно выдохнула.
— Нет. Не денег.
— Он выше меня по должности, — с сомнением напомнил ей Карлтон, явно дальше деловых интересов не заглядывающий.
— При чём тут... Ради Бога, Дэвид, ты серьёзно?!
«Не все думают только о работе, сукин ты сын. У некоторых ещё какая-то личная жизнь бывает, знаешь такое понятие?»
Дэвид продолжал всем своим видом изображать внимание пополам с легким недоумением. Кейт покачала головой, и, отвернувшись, пробормотала сама себе:
— А ведь когда-то я думала, что мне не повезло, потому что он пидор. Но нет. Ему, оказывается, просто похуй на окружающих.

@темы: Кейт, Джен, Фанфик, Драббл, Фандомные Битвы, Али Джи в Парламенте, Карлтон, Кино

---

Лучше бы мир взорвался (18.03.2019)

Название: Лучше бы мир взорвался
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  zabriskie_point
Канон: Али Джи в Парламенте
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, (740 слов)
Пейринг: Дэвид Карлтон / полицейский (Питер)
Категория: слеш
Жанр: ПВП, ангст
Рейтинг: R
Предупреждения: мат
Примечание: можно считать продолжением к фанфику Вот и хорошо, а можно не считать

Воздух в комнате густой, наполненный выдохами, телесным жаром, заглушёнными, не вырвавшимися за пределы сомкнутых губ, стонами и тихим шёпотом, расплавляющим, по ощущениям Питера, волю и сознание, здравый смысл и что-то, что люди, вроде бы, называют инстинктом самосохранения.
— Не стоит беспокоиться, — холёные пальцы, привыкшие писать перьевыми ручками и завязывать проклятые идеальные узлы галстуков, скользят медленно от колена вверх, по внутренней стороне бедра, прижимая ткань брюк к коже, пунктиром намечая прикосновения, за каждое из которых Питер, кажется, был готов продать вчера душу. Сегодня — сейчас — он готов повторить цену за то, чтобы премьер просто перестал издеваться. Или не останавливался никогда. Мысли искажались, как эхо, ударяясь о стенки опустевшей черепной коробки, мешались с желаниями и здравомыслием, взаимоисключающими друг друга, и, на самом деле, ничего не значащими перед чужим желанием.
— Заче… мммм… — ладонь накрывает пах, прижимает затвердевший от прилившей крови член, заставляя подавиться вопросом, воздухом, мыслью.
— Почему бы и нет? — Премьер-господи-что-он-вообще-делает-Министр не меняет размеренной, задумчиво-отстранённый тон, расстегивая пряжку ремня (металлический звон разносится по маленькой, тёмной комнате колокольным набатом, от которого тяжелеет в груди), дёргая за язычок молнии. — Вы вроде бы именно этого хотели?
«Я хотел, чтобы ты никогда не появлялся в моей жизни», — Питер пьёт единым вдохом воздух безнадёжно, как приговорённый — чашу милосердия. Думает и сам не верит своим мыслям. Они разумны и лживы, они горьки, как морская соль для иссушённого жаждой.
— А вы?
Короткий, высокомерный смешок пробирает до нутра, сжимает и выкручивает внизу живота — до боли, до жгучего возбуждения, и Питер хочет самому себе язык откусить, чтобы молчал, чтобы больше не произнёс ни слова, потому что рука, почти коснувшаяся головки сквозь ткань нижнего белья, замирает, не закончив движения. От этого плохо, от этого бьёт мелкая лихорадочная дрожь, и всё-таки он _не_ подаётся на встречу. Есть что-то в воздухе (растворённое), в чужом взгляде (на самом дне), в нём самом (предзнанием и чутьём) — что-то останавливающее, запрещающее: брать больше, чем дают, просить больше, чем предлагают.
— Полагаешь, я был бы здесь, если бы не хотел? — пальцы лениво — дразняще — скользнули по обнажившейся коже бедра. — И кто бы меня заставил, м?
Питер открывает рот, хватает затвердевший, кусковой воздух, пытаясь протолкнуть его по горлу в лёгкие, заставить себя — дышать. Просто.
Ничего не просто.
И думать над вопросом, когда затемнённые густым сумраком глаза смотрят сверху вниз, и в них только веселье, лишённое недовольства — невозможно совершенно. Ни о чём другом, кроме того, какого вкуса улыбающиеся губы Премьер-за-что-Господи-Министа?
— Можно я…
«…не буду отвечать, я же не то имел ввиду… я же не… блядь…»
«…я вас поцелую?»
Мистер (серьёзно? Какой, к грёбаной, блять, матери, мистер, а?) Карлтон птичьим жестом наклоняет голову к плечу, растягивает свои восхитительные губы шире и не говорит — беззвучно артикулирует проклятое — благословенное — «да», что бы не имел Питер ввиду, а может быть на всё сразу, Питер не знает, не понимает ничего из того, что происходит и просто (даже не смешно) позволяет себе понимать так, как ему не удобнее, но хочется. Потому что, Господи, что вообще может быть удобного в отношениях — каких угодно — с Дэвидом Карлтоном?
Питер приподнимается на локтях на диванчике, находит чужие губы своими — и целует: медленно, осторожно, так будто Кар… Дэвид, сегодня, сейчас, ведь можно — просто — по имени, да? Будто Дэвид — стеклянный, острый в каждой линии, способный разбиться или перерезать артерии, заставив истечь кровью до смерти. Питеру кажется, что ему уже давно перерезали аорту, и он истекает, истекает кровью день за днём, но она всё никак не закончится, проклятая. А, может быть, она уже закончилась, и он сейчас просто видит последний сон, отдающий привкусом чая и, блядь, петрушки на чужих губах.
В какой момент Дэвид отвечает ему Питер не понимает, время играет в странные игры то растягиваясь, то ускоряясь, и он выхватывает сознанием только какие-то моменты: вот он снова лежит спиной на стеганой обивке дивана, а Дэвид толкается языком ему в рот. Вот мягкие, чуткие пальцы обхватывают ствол и начинают двигаться в размеренном, выламывающем позвоночник напряжением, ритме. Вот он сам торопливо и неловко, едва слушающимися его руками стягивает брюки с Дэвида и прикасается к его члену, сам с трудом доверяя своим ощущениям, тактильным рецепторам, сходящим с ума и плавящимся, вместе с мозгами, двигает рукой, пытаясь повторить чужой ритм, подстроиться, но сбиваясь, сбиваясь… Вот ладонь обжигает горячим и влажным, а виска коротко — контрольным на вылет — касаются влажные от поцелуя губы — и мир взрывается, гибнет, исчезает в ослепительный вспышке, в первородной тьме.
Первая мысль, которая приходит в голову Питеру, когда он, наконец, начинает снова мыслить (не то чтобы связно, но хоть как-нибудь): лучше бы мир и правда взорвался, и утро не наступило. Лучше бы ему никогда не пришлось думать, как жить — после.

@темы: Слеш, Фанфик, Драббл, Фандомные Битвы, Али Джи в Парламенте, Карлтон, Полицейский (Питер), Кино

---

Ответственность (18.03.2019)

Название: Ответственность
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Али Джи в Парламенте
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, (572 слова)
Персонажи: Карлтон, Кейт
Пейринг: намёк на Карлтон / Алистер
Категория: джен
Жанр: повседневность
Рейтинг: G
Краткое содержание: Кейт не знает: ей дадут уволиться по собственному желанию или уволят.

Когда прошёл слух, что Карлтон, "министр Карлтон", должен скоро вернуться, получив извинения от полиции и материальную компенсацию от "бывшего" министра, Кейт, игнорируя шёпот за спиной, а иногда и под самым носом, принялась за наведение порядка в своих документах. Как бы там ни было, а она не собиралась оставлять после себя славу растяпы, устроившей бардак в бумагах. Ей хватает многих других характеристик, которые на неё сейчас навешивают. Кейт отдавала себе отчёт, что в её поведении больше подростковой гордости, чем ответственности или чувства собственного достоинства, но лучше уж так, чем никак.
Когда Карлтон (“министр Карлтон” — напомнила себе Кейт) прошёл мимо неё в свой кабинет, лист с прошением об отставке, подписанный её рукой, уже лежал у неё в столе, и ей было интересно, даст ли ей шеф возможность его подать или уволит за… она не сомневалась, что он сможет найти десяток уважительных причин для её увольнения, так, чтобы ни один суд не подкопался.
Когда раздался звонок телефона на столе, Кейт не вздрогнула, хотя всё время боялась, что отреагирует именно так. Но всё же годы работы в министерстве не прошли даром.
— Да, мистер Карлтон?
Она обращалась к нему "Дэвид" уже не первый год, но сейчас — теперь — это казалось неуместным.
— Принеси отчёт за прошедшую неделю, кофе и закажи набор фломастеров.
Кейт сначала рефлекторно, как вымуштрованный солдат ответила "да, сэр", и только потом зависла, осмысливая услышанное. Это было… обычное начало рабочего дня? Или он решил использовать её, пока не найдёт подходящую замену? Да что он вообще себе позволяет, даже если он теперь министр, а она — ненадёжный сотрудник?!
В его кабинет, с папкой документов и ароматной чашкой кофе в руках, Кейт уже входила злая, как фурия. Она даже без помощи психолога понимала, что это всего лишь эмоциональные качели; качнуло в новую сторону, но злиться ей нравилось больше, чем бояться.
— Вот то, что вы просили.
— Спасибо, я позвоню, когда ещё что-то потребуется, — Дэвид даже не поднял на неё взгляд, и Кейт осталась стоять на месте, ожидая реакции. Спустя три минуты тягостного, давящего на плечи молчания, наполненного шелестом бумаги, министр всё-таки посмотрел на неё. — Ты что-то хотела?
— Ты должен был меня уволить, — почти по слогам, обвинительно, проговорила Кейт.
— В самом деле? И кому я это должен?
— Дэвид!
— Ты заказала фломастеры?
— Да, их скоро привезут, — отмахнулась она. С чего ему вообще пришло в голову перепроверять выполнение поручений, как будто она хоть когда-то не могла с ними справиться? А уж тем более с такими.
— Сюда? Кейт, помилосердствуй, зачем они мне здесь? Отправь их ко мне домой. Вместе с бумагой, пожалуй, а то я не уверен, что ему хватит.
Кейт подавилась вдохом и кивнула. Кажется, она поняла. Про фломастеры, не про себя.
— Дэвид…
— Кажется, не так давно ты сказала, что имела какие-то идеалы (весьма разумно было с твоей стороны не останавливаться на этом вопросе подробно), пока я не… хм, как там было, развратил? Растлил? Разрушил твои юношеские мечты?
— Дэвид… — у неё свело скулы от терпкой насмешки в его голосе.
— Я подумал, и решил, что раз такое дело, то я, как честный человек, должен взять на себя ответственность.
— Пиздец на лыжах.
— Поменьше общайся с мистером Алистером, — поморщился Карлтон. — Он плохо влияет на твою речь. И, Кейт…
— Да?
— Когда ты понадобишься, я тебя вызову, — с откровенным намёком кивнул на дверь министр. Она как-то деревянно, всё ещё не понимая, что происходит, кивнула и вышла.
Определённо, когда она услышала о том, что Карлтон возвращается на свою должность, Кейт и подумать не могла, что бояться ей придётся того, что свою она тоже сохранит. Как удивителен и непредсказуем бывает этот мир…

@темы: Кейт, Джен, Фанфик, Драббл, Фандомные Битвы, Али Джи в Парламенте, Карлтон, Кино

---

Каюсь, грешен (18.03.2019)

Название: Каюсь, грешен
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  ~~Намари~~,  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Али Джи в Парламенте
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, (265 слов)
Персонажи: Дэвид Карлтон
Категория: джен
Жанр: юмор
Рейтинг: G
Краткое содержание: Дэвида Карлтона всё-таки интересует ответ на один маленький и незначительный вопрос: за что его всё-таки арестовали?
Предупреждения: попытки логики

Карлтон с ленивым, хищно-доброжелательным интересом наблюдал за сидящим рядом с ним полицейским, медленно меняющим расцветку:
— Скажите, уважаемый, а за что вы меня всё-таки арестовали?
Служивый принялся меняться в цвете в новом художественном направлении и посмотрел на наручники, украшающие запястья премьер-министра, затравленным вглядом:
— Мистер Карлтон, понимаете…
Дэвид вежливо подождал продолжения пару минут, но не получил в благодарность за свою снисходительность ничего, кроме тяжело сопящего молчания.
— Или вы действительно арестовали меня за разрушившиеся идеалы моей секретарши? По приказу моего предшественника, ушедшего в отставку?
Полицейский издал какой-то невнятный, сложно опознаваемый звук:
— Но вы же понимаете… Понимаете…
— Что именно?
— Мы просто хотели убраться оттуда как можно быстрее!
— Конечно понимаю, — ласково положил ему ладонь на плечо Дэвид, от чего его взволнованная жертва попыталась совсем обесцветиться. — Но помните ли вы, что там были журналисты, и официальную причину придумать всё-таки придётся? Желательно побыстрее, я, знаете ли, ещё с пониманием бы отнёсся к голословным обвинениям в коррупции, но садиться за идеалы Кэйт…
— А за то, что притащили ЭТО в Парламент? — обернулся к нему осмелевший — до потери мысли — водитель.
— Каюсь, грешен, — кивнул Карлтон. — Так вы это озвучите прессе?
— Нет, мы скажем, что ЭТО известно склонностью к наркоте, мы сомневались в его адекватности и безопасности для вас, так как вы стояли слишком близко друг от друга и ЭТО могло причинить вам вред, вот мы и решили вывести вас из под угрозы так, чтоб не провоцировать потенциально невменяемое существо.
— Красиво, — согласился Дэвид. — Только за существо вас общественность не одобрит, и наручники, возможно, лучше снять?
Сидящий рядом полицейский с облегчением кивнул и полез в карман за ключами. Определённо, стражи порядка Великобритании — самые надёжные и изобретательные в мире.

@темы: Джен, Фанфик, Драббл, Фандомные Битвы, Али Джи в Парламенте, Карлтон, Кино

---

Вот и хорошо (18.03.2019)

Название: Вот и хорошо
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Али Джи в Парламенте
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: мини, (2 313 слов)
Пейринг: полицейский (Питер) / Дэвид Карлтон, Алистер Грэхем
Категория: слеш
Жанр: юст
Рейтинг: PG-13
От автора: обожаю случайно упасть в пейринг с мимокроком

В тишине кабинета раздался телефонный звонок, и, когда Карлтон взял трубку, то услышал смущённый голос полицейского. Того самого, который год назад его арестовывал и теперь, с одной стороны, считал себя обязанным за то, что Дэвид пресёк попытки его начальства откупиться головами его напарников и его самого (покупать людей — это так просто, зачем только раньше для этого организовывали рынки?), а с другой стороны мечтал — бесплодно — больше никогда с Карлтоном не пересекаться.
— Простите, что отвлекаю…
— Ну что ты, Питер, не беспокойся об этом. Что-то случилось?
Нельзя даже предположить, что несчастный полицейский позвонил потому, что просто соскучился.
— Сегодня утром дежурный Беккет задержал мистера, — Дэвид каждым нервом почувствовал, каких трудов Питеру стоило не запнуться — выразительно — перед и после этого "мистера", — Грэхема при попытке незаконного проникновения в…
Повисла смущённая, тягостная пауза.
— Позвольте, я угадаю: в собственную квартиру?
— Да.
Прозвучало так, как будто Питер попытался застрелиться собственным согласием. Дэвид слегка улыбнулся, представляя всю глубину неловкости, в которой в очередной раз оказались люди из-за Алистера.
— Тогда у вас нет никаких причин и дальше его задерживать, верно? Насколько я помню, не существует незаконных способов попасть в собственное жилище. Если только это не доставляет неудобств соседям, — это было настолько логично и разумно, что просто не могло не прийти Питеру в голову. Ему бы и не то пришло, лишь бы не звонить премьер-министру. — Или он брал штурмом весь дом, взломав ещё парочку квартир?
— Нет-нет, что вы, только окно собственной! — поспешил успокоить его Питер.
— Тогда я всё ещё не понимаю, что мешает вам отпустить его, раз вы разобрались в ситуации…
— Он отказывается покидать камеру без своих новых друзей.
Карлтон задумчиво погладил столешницу. Почему-то, проблемы с Алистером всегда были не просто внезапными, но ещё и с привкусом безумия.
— А выкинуть вы его не можете?
— Можем. Но я опасаюсь, что тогда он сделает что-то, что сделает его арест… законным.
На секунду Дэвид даже посочувствовал Питеру, который уже год как не может просто действовать по инструкции, не сверяясь с его интересами. На секунду, не более.
— Питер, я был бы вам очень признателен, если бы вы помогли ему добраться до дома… вечером?
В телефонной трубке около двух секунд висела обречённая тишина.
— Ближе к полуночи?
— Да, в самый раз, — кивнул Карлтон, зная, что хоть его и не видно, интонация передаёт все незначительные детали, пусть даже люди не понимают этого, но слышат. — Ещё раз спасибо.

Питер опускает трубку, закрывает глаза и втягивает воздух — густую смесь запахов бумаги, одеколонов, пота и пыли — сквозь сжатые зубы, как табачным сизым дымом — ядом — затягивается. Он надеется — он бы молился, но губы отказываются шевелиться — что каждый разговор с премьер-Господи-ты-Боже-откуда-у-меня-его-номер-телефона-министром будет последним. И каждый — будь он проклят — раз этого не случается.
— Всё в порядке? — Клаус за соседним столом поднимает взгляд от бумаг, зная наизусть этот судорожный вдох, больше похожий на спазм лёгочной системы. — Нужна помощь?
— Нет, — Питер качает головой, улыбается одними губами. — Всё нормально, не беспокойся.
— Ты уверен? После той истории…
— Всё в порядке. Просто отвезу этого идиота его "опекуну" и сдам с рук на руки. Ничего страшного. Просто задолбался. Разве я нянька?
Клаус понимающе и сочувственно кивает, возвращаясь к собственным бумагам, которые сами с собой не разберутся, и забывает про разговор до следующего раза. Не потому что не хватает памяти, нет, не хватает времени думать о том, что можно отложить на потом. Навсегда.
Питер хочет так же, выкинуть из головы и не думать, не зацикливаться мыслями на одном и том же, но некоторые вещи — например, одно из первых лиц королевства — тяжело игнорировать, если они входят в твою жизнь. На постоянной основе. Единственное, что утешает Питера — это то, что сам он для мистера Карлтона не более, чем статист, массовка, один из тысячи людей, которым премьер-министр может позвонить в любой момент времени и вкрадчивым голосом поведать о том, что человек, оказывается, страстно хочет сделать последние три дня, но отчего-то отказывает себе в этом удовольствии. Так не стоит отказывать. Питер хорошо может себе представить, как это звучит, ему даже глаза закрывать и фантазию напрягать не нужно: видение всегда где-то рядом, на краю сознания.
Вовсе ни к чему отказывать себе в удовольствии бегать на цырлах перед министром.
Вовсе ни к чему отказывать себе в возможности выслужиться перед высокопоставленным лицом, выполняя внеслужебные обязанности.
Вовсе ни к чему отказывать себе в возможности…
Питер обрывает мысль до того, как она окончательно сформируется в голове из чужого голоса, осевшего в памяти, и собственного подавленного, запертого под лёгкими, желания.
Сначала заканчивается рабочее время, а, спустя два часа, Клаус, потягиваясь, выбирается из-за стола и смотрит на него:
— По домам?
— Я ещё задержусь, — Питер не отрывает взгляда от монитора, зная, что коллегу и, в какой-то мере, приятеля это не обидит, все они знают, как тяжело бывает вернуть уставшие до беспредела мозги в работу, стоит только моргнуть не в ту сторону. — Бывай.
— Ага.
В согласии Клауса и сомнение, и осуждение, и сочувствие. Оба они знают причину, по которой Питер проторчит в участке ещё несколько часов, а завтра будет злой, дёрганный больше обычно, падающий в автопилот без предупреждения. Оба знают, и оба ничего не могут с этим сделать. Единственное, о чём Питер предпочитает не распространяться — это о том, что не иногда он не уверен, действительно ли хочет что-нибудь с этим сделать, или и так — нормально?
— Приключение, — саркастически комментирует он собственные сомнения, выключая свет в кабинете. — Именно их мне к старости и не хватает для полного комплекта.
Мистер Грэхем никуда идти, разумеется, не собирается, он упёрся, как осёл перед обрывом, и требует своего, как трёхлетний ребёнок. Питер на секунду задумался, и признал, что его племянница, всё-таки, быстрее понимает разумные доводы старших, чем любимый питомец премьер-министра. Что ж, у богатых свои причуды, а Питер мог не только уговаривать выполнить приказ, но ещё и заставить с применением силы. Выражение глаз сокамерников Алистера Питер будет помнить долго: что-то среднее между "охуеть, бля" и "внезапно сочувствуем, мужик". Толку с их сочувствия.
Грэхем на заднем сидении, со скованными за спиной руками, треплет языком без устали, но Питер даже на интонации, то ли специально вызывающе-наглые, то ли по привычке, не реагирует, понимая, что всё, что угодно, произнесённое этим человеком, сливается в белый, не разложимый на смыслы и оттенки, шум. Всё, кроме имени, которое единственно и заставляет Питера каждую божию неделю возиться с этим недоразумением. Или даже не имя а "этот старик", которое в противовес пренебрежительно-самоуверенной форме звучало всегда как-то удивлённо мягко, будто Грэхем сам себе с трудом верил, что именно так относится к Дэвиду Карлтону, именно так говорит о нём. Питеру каждый раз было смешно до побелевших, сжавшихся вокруг руля пальцев.
— Спасибо, Питер, — Карлтон приветливо улыбается, пропуская их обоих в дом, чтобы наручники с Грэхема сняли уже тут, а не на просматриваемом дворе. Все, конечно, знают, если не всё, то самое интересное, но… всё равно. — Ещё раз приношу свои извинения за доставленные неудобства.
— Не стоит, — Питер, даже не глядя в сторону министра, знает, с каким выражением глаз тот смотрит на них: строго дозированная смесь радушия и отстранённости. Взгляд и голос вместо заградительной черты "ближе не подходить". Как будто кто-то хочет.
Привычный беззвучный смех дробится на мелкие осколки по краю сознания, царапает стеклянной крошкой не больно, но раздражающе, как песок, насыпавшийся в туфли. Питер подозревает, что когда-нибудь, как и песок в обуви, эта смеющаяся стеклянная пыль в кровь разотрёт его здравый смысл, но ничего не делает с этим. Что он может?
Наверное, много что, если по-настоящему захочет. И всё же, раз за разом, он упрямо выбирает не делать ничего.
— Рад помочь вам.
"Может быть, действительно рад".
Прозрачно равнодушный, улыбчивый взгляд полон согласия с его словами и неверия в его искренность.
"Но это не имеет абсолютно никакого значения, верно?"
— Уже поздно, Питер, вы устали. Вам долго ехать домой?
Он пожимает плечами:
— Не очень. Час. Не беспокойтесь об этом.
"Не стоит, правда. Всё нормально, бывало хуже, не делайте вид, что вам не всё равно. Вы достаточно убедительны, знаете? Настолько, что можно поверить".
— Тогда выпейте сначала чая, чтобы не уснуть, — министр даже не ждёт его ответа, не интересуется его мнением (к чему, когда он не предложил, а поставил перед фактом), оборачивается к прислуге и командует ей принести чая для "гостя". Питер чувствует, как горлу подкатывает тошнота или смех. Он не слишком хорошо понимает, что именно. — Не беспокойтесь, его сейчас принесут, это не долго… Алистер.
В голосе мистера Карлтона, когда он произносит имя Грэхема, звучит что-то такое, что обычно есть у учителей младших классов и кинологов, что-то одновременно мягкое, строгое и слегка недовольное невнимательностью подопечного, от чего Грэхем сразу замирает, замолкает прямо посреди очередной тирады о чём-то там (Питер по прежнему не воспринимает ни одно слово этого человека, как информационный поток) и смотрит вопросительно и выжидающе: что?
— Иди спать. И не шуми.
— А…
— Иди.
И Грэхем уходит, не споря, и даже относительно тихо, а министр снова поворачивается к Питеру, и это, наверное, самый худший момент за сегодняшний день. Питер мечтает исчезнуть отсюда прямо сейчас. Не видеть. Не слышать.
Не знать.
Мечтает о том, чтобы того идиотского, рокового, как переход Рубикона, ареста не было никогда, или чтобы он случился с кем-нибудь другим. Чтобы не Питер стоял в светлом холле особняка под прозрачным взглядом, с плавящимися от голоса, как в кислоте, костями, помогающими стоять прямо. Вообще — стоять.
— Как ваша работа?
Светская беседа — это ужасно. Изобретение испанских инквизиторов, больших мастеров и затейников. Питер готов признаться в любых грехах, чтобы остановить этого, но его не спрашивают о них, ни о чём не спрашивают, потому что нет никакой разницы — для Дэвида Карлтона — между его работой и погодой трёхлетней давности.
— Всё нормально. Как обычно. Много головной боли, бумаг, недовольных людей и и меньше выходных, потому что "кто, если не мы"? — он пародирует голос своего боса, и Дэвид слегка — вежливо, бритвенно-остро — улыбается. — Ничего не изменилось за последние годы, только те, что посмышлённей успели сделать карьеру и перейти в другой отдел, но на их место пришли другие. Обычная текучка кадров.
— А вы как же? — Питеру кажется, что над ним смеются, и это иррационально льстит. Любое не равнодушие льстит. Возможно, ему стоит задуматься о визите к психологу, как настаивает жена, но о чём бы он рассказал в кабинете с мягкими креслами или уютным диваном? Не об этом.
— А я тут при чём? — Питер вполне искренен. Нет, он не может назвать себя тупым, но звёзд с неба не хватает, да и вообще… всегда есть те, кто просто хорошо выполняет свою работу на своём месте, но не слишком годится для чего-то другого. Питер хорошо работал на своём месте, и очевидно не тянул большего.
— Вы не кажетесь глупым, чтобы с опытом работы не иметь шансов на рост. Так что?
Голос, то дробящий звуки, как бисер, срывающийся с лески, то сливающий их друг с другом, как капли в непрерывном потоке, ломал что-то под крышкой черепа. Раньше они не разговаривали. Даже "ни о чём". Раньше было легче.
Пальцы небрежно лежащие на запястье второй руки, на которые хочется смотреть. Просто смотреть, как на портреты давно умерших, неизвестных людей, запомнившихся не собственной красотой, а мастерством художников. Карлтона никто не рисовал.
"Я просто хорошо притворяюсь".
— На самом деле, я как сова, — с откровенным смешком признаётся Питер. Карлтон вопросительно приподнимает бровь, и есть в этом что-то убийственное, разрывающееся гранатой в мозгу, пробивая височную кость изнутри. Питер продолжает мысль, поясняет её, чувствуя, как всё становится плохо. Так плохо, как не было никогда раньше, даже когда они с ребятами ждали увольнения с волчьим билетом. — Голова большая — а мозг с горошину.
У Дэвида Карлтона руки, не знающие тяжёлой работы, ухоженные, мягкие, привычные к дорогим перьевым ручкам и, наверняка, каким-то кремам. У них тёплые, как остывающие угли осеннего костра, ладони и прохладные, как речная вода, пальцы. Они пахнут полынной горечью и ванилью, чернилами и миндалём, и Питер, прикасаясь к тыльной, едва тёплой, стороне ладони – Господи прости – губами, мимолётно думает о том, что этот человек весь – яд, что ему идёт пахнуть древним, безжалостным, быстродействующим ядом, что как жаль: от прикосновения к нему Питер не умрёт на самом деле. Всё длится мгновение, может, два, за которые Питер успевает уничтожить себя, а министр вопросительно наклонить голову к плечу. Слегка. Мистер Карлтон забирает ладонь из погорячевших пальцев с вежливым, профессиональным непониманием, которое сродни "простите, отвлёкся, вы что-то хотели сказать?", обрывая любые объяснения или оправдания ещё до того, как Питер придумал хотя бы первое слово. Мистер Карлтон "не заметил", потому что это абсолютно не важно — для него. И это единственное, что на самом деле имеет значение.
Питер чувствует, как стеклянный, раскрошившийся смех на грани восприятия превращается в мелкую, болезненно прорезающую мозг, дисперсную пыль. Чувствует, как она оседает в каждой серой клетке, как проникает в кровь и вместе с ней больной, ярко, остро толкается в бессмысленную, бестолковую фиброзно-полую мышцу, ничего, ничего на самом деле не значащую. Чувствует и улыбается министру почти той же отстранённой — отзеркаленной, украденной за столько встреч — улыбкой. Тебе не нужны объяснения — значит я ничего не буду объяснять.
Чужое равнодушие — милосердно, как рыцарский трёхгранник, входящий между сочленений доспехов, и так же безжалостно.
Со второго этажа раздался какой-то невнятный вопль, потом стук, и министр привычно, устало, до выворачивающей на изнанку боли уютно вздохнул:
— Простите, Питер, я вас, пожалуй, оставлю. Сейчас вам принесут чай, дождитесь его, — и уходит, спокойно, не торопясь, явно не испытывая никакого неудобства от прикипевшего к его спине взгляда. Сколько людей смотрят на него каждый день из года в год? Всегда чего-то ожидая, всегда чего-то желая. Он, вероятно, давно привык воспринимать их как часть воздуха, не придавая большого значения.
Питер остаётся в холле один, ждёт свой чай. Не шевелясь и, спустя минуту, заглатывая горячий, наверняка дорогой и великолепный чай, не чувствуя никакого вкуса, он думает только о том, что обжигающая рот и горло вода кажется едва ощутимой на фоне того, как горят губы, совсем недавно касавшиеся едва тёплой кожи, клеймившей глубже и надёжнее раскалённого железа.
Всё — хорошо.
Абсолютно.
Ничего не будет так как прежде? Да. И ничего не изменится. Потому что всё, что произошло с Питером — только его дело, которое никого больше не касается. Единственный, кого могло бы, сам так решил, а другим Питер — свои яд и гибель — не отдаст.
Вот и хорошо.

Когда новый звонок от Питера на счёт Алистера прозвучал всего полторы недели спустя, Дэвид только закатил глаза к потолку. В самом деле, этот мальчишка никому не может дать спокойно поработать, обязательно потребует внимания себе.
Хорошо, что за ним есть кому присмотреть, пока сам Дэвид занят работой. Без Питера было бы куда неудобнее.

@темы: Слеш, Алистер, Фанфик, Фандомные Битвы, Мини, Али Джи в Парламенте, Карлтон, Полицейский (Питер), Кино

---

Дурацкий мат (18.03.2019)

Название: Дурацкий мат
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Али Джи в Парламенте
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: мини, (1 036 слов)
Персонажи: Дэвид Карлтон, ОМП, упоминается Алистер Грэхем
Категория: джен, (намёк на преслеш)
Жанр: пропущенная сцена
Рейтинг: PG
Краткое содержание: если предположить, что сцена в финале — это не наркотический бред Али Джи
От автора: откуда вообще это странное мнение, что есть каноны, не сочетающиеся со стеклом?

Карлтон молча улыбается, рассматривая своего гостя, мистера как-то там, который скалится, обнажая зубы, слишком эмоционально и откровенно для того, кто хочет сделать карьеру в политике и оставаться при этом живым и здоровым. Зато для того, кого можно использовать, чтобы создать проблемы одним опасным хищникам, ради интересов других, подходит просто идеально. Интересно, почему пешки никогда не думают о том, что их убирают первыми, а отнюдь не награждают за преданность и старания, как им вечно кажется. Уж сколько, кажется, раз твердили миру...
— Я вас, конечно, не заставляю, — изумительно толстый и скользкий голос медленной удавкой обвивается вокруг горла, но Дэвид чувствует, как черты его лица расслабляются сильнее, приобретая непривычное гостеприимное выражение, которое заставило бы напрячься любого, кто знал его достаточно хорошо. Но никто из таких людей не пришёл бы к нему с подобным разговором. Именно потому, что знали его. — Вы можете сами принять решение, вы разумный человек, все это знают. Я всего лишь хотел рассказать вам про несколько деталей и возможных последствий вашего выбора, вы понимаете…
Дурацкий мат в два хода, о да, Карлтон понимает, о чём ему говорят. И самое восхитительное, самое отвратительное и изумительно жуткое заключается в том, что оба хода он сделал сам. А теперь к нему просто пришли для того, чтобы объявить результат партии.
"Этот мальчик такой неосторожный, вы знаете, мистер Карлтон? Такой неаккуратный. Такой… уязвимый. Вам не будет его жаль?"
Дэвиду — будет.
— Конечно, — Карлтон улыбается шире, чуть обнажая зубы, и без всякого удовлетворения отмечает, что гость его боится. В другой ситуации это оказалось бы забавным, но сейчас не имело никакого значения. Не этот господин принимает решение и предлагает выбор, перед Дэвидом всего лишь говорящая голова. Очень глупая голова и абсолютно ничего не решающая. — Я ведь, как вы там сказали, разумный человек, да?
— Да. Да, именно так, все это знают.
Надо же: все, оказывается, это знают. А о том, что он ещё и опасный, нужно так понимать, знают уже далеко не все? Или расчитывают, что ему потом будет не до мести? Так “разумные” люди с местью обычно и не торопятся.
— Верно, — Карлтон кивает и указывает на дверь. — Думаю, я вас понял, и повторения вашей… как вы выразились, “дополнительной информации” мне не потребуется.
Мистер как-то там встаёт и тут же снова садится, вызывая желание закатить глаза. Дэвид ненавидит суетливость в партнёрах, оппонентах или союзниках даже больше чем проблемы, которые те создают. Даже если речь идёт о том, чтобы уничтожить его… так или иначе. Пусть он оказался в позиция, из которой у него нет удачного хода, но неужели нельзя было прислать к нему кого-то более… более… сдержанного, хотя бы. Дэвид ничего не говорит об интеллектуальности парламентёра, понятно, что никто умный бы к нему с таким идти не согласился, и уважающий себя — тоже, но хотя бы найти кого-то не дёрганного можно было? Неужели это так сложно, и он слишком многого хочет?
— Вы хотели сказать что-то ещё? — поторапливает Дэвид визитёра, мечтая о том, чтобы остаться в одиночестве и обдумать свои дальнейшие действия. После того, как этот фарс закончится так или иначе.
— Да… Да, конечно. Было бы очень разумно с вашей стороны, если вы примете решение, которое… которое…
— Я понял, о чём вы, — Дэвид уже даже не хочет шутить о милосердии и человеколюбии, которые всегда выходят боком (впрочем, пока только выйдут, все последствия ещё в будущем, и можно даже поиграть с собой в игру под названием: "решение пока не принято"). Он хочет, наконец, распрощаться с этим бледным, взмокшим лицом (во имя всех святых, зачем идти в политику, а тем более в “большую политику”, если так боишься человека, на чьём горле затягиваешь удавку?), с нервно-откровенными, злорадно-напуганными улыбками, с этими суетливыми руками и тяжёлыми вздохами после каждой фразы. Есть в конце концов что-то очень несправедливое в том, что Карлтону приходится отвлекаться от крушения собственной жизни на это бытовое раздражение и отвращение. — Назовём это решение разумным?
— Да, так вот, если вы примите это… разумное, — удивленная неуверенность чужого голоса слегка, едва-едва, забавляет Дэвида, — решение, возможно, вас не затруднит никому не сообщать о моих… моих…
Карлтон с интересом щурится, чувствуя, как что-то внутри сгорает, разъедается в кислоте унижения и оскорбления, которое он весь разговор старался держать за границей восприятия. За кого его принимают, в конце-то концов? Они действительно считают, что он мог бы рассказать об этом дешёвом, идиотском (стоит ли поздравить себя с тем, что стал дешёвым идиотом?) шантаже? Вот теперь — да, именно теперь — Дэвид действительно захотел крови. Тонкой струйки крови из простреленного виска того, кто всё это придумал.
— Моих… — кажется, мистер говорящая голова завис то ли сам по себе, то ли под взглядом Карлтона, и теперь никак не мог договорить и убраться уже, наконец, позволив Карлтону вернуться к работе, которую нужно было делать, не отвлекаясь ни на какие личные апокалипсисы.
— Уточнениях? — снова подсказывает Дэвид, стукнув разок пальцами по столешнице, отмечая, что руки у него всё ещё расслаблены. И не дрожат. Хорошо. Никогда не стоит демонстрировать своё состояние, тем более столь низкосортному зрителю.
— Да, именно о них! — раздаётся в ответ обрадованный вопль. Кажется, его собеседник испытывает что-то похожее на приступ облегчения и благодарности. Боже, стыд-то какой…
— Разумеется.
Кровь в висках бьётся оглушительно и горячо, почти лишая возможности думать. Мучительно и невыносимо, но он слишком привык всегда — всегда — себя контролировать, чтобы лишиться этого сейчас. Не из-за такой мелочи.
— Можете идти.
— Спасибо, — как ни смешно, но это звучит почти искренне, мистер как его там действительно рад исчезнуть из этого кабинета как можно быстрее, оставив Карлтона, наконец, в одиночестве, начинённого, как фаршированный перец, осколками и кипящей кислотой, режущими и разъедающими его изнутри.
"Всё хорошо", — беззвучно, одними губами говорит себе Дэвид, прижимаясь лбом к собственному запястью. "Всё просто замечательно".
И это почти правда. Плохой выбор? Не без этого, но, по крайней мере, он у него действительно — действительно — есть, нужно только сделать его и…
"Ради бога, это абсолютно не увлекательная игра, — Карлтон с раздражением льёт в стакан воду из неизменного графина, стоящего на его рабочем столе столько лет, сколько Дэвид себя помнит. — Я знаю выбор. Я з-на-ю его".
Самое ужасное заключается в том, что он действительно понял, что именно выберет, уже в тот момент, когда ему рассказали о том, что Дэвид хочет сделать во время своего визита на Ямайку. Единственное, что его всерьёз интересовало: неужели нельзя было добиться своего проще и надёжнее? Впрочем, сейчас это уже имело мало значения. Так или иначе, крови из виска британского посла (даже не смешно, какой из Алистера посол?) на Ямайке Дэвид не хочет. Абсолютно.

@темы: Слеш, Фанфик, Фандомные Битвы, Мини, Али Джи в Парламенте, Карлтон, Кино

---

Яд на будущее (03.10.2019)

Название: Яд на будущее
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Канон: Золотой ребенок
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, 511 слов
Пейринг/Персонажи: Сардо Нумспа /Ки Нанг
Категория: гет
Жанр: романс, пропущенная сцена, преканон
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Завтра Сардо едет на Тибет, и Ки не нужно спрашивать зачем.
Примечание: для  Chessi

Ки Нанг просыпается от того, что солнце бьёт по глазам, сквозь веки. Ей хочется спрятаться под одеяло, но часы показывают начало восьмого, и она с сожалением выбирается из тёплого, согретого её собственным телом тканевого кокона.
— Проснулась? — её демон стоит на пороге комнаты с чашкой чего-то горячего в руке и абсолютной отрешённостью на лице.
— Мне нужно уйти, — она оглядывается, не стесняясь своей наготы. — Где моя одежда?
— На стуле, — Сардо улыбается. — Под моим пиджаком.
— Спасибо, — она осторожно тянет платье, с раздосадованным смирением понимая, что оно всё-таки помялось (есть в любви к натуральным тканям недостатки), и вздрагивает, когда на пол падает сигаретная пачка. — Ой. Ты разве куришь?
— Тебя это удивляет? — он подходит, подбирает сигареты и мягко гладит её по щеке, шее, скользит пальцами по плечу, и Ки прошивает тонкой дрожью, ей хочется податься на встречу, ей хочется оказаться как можно дальше, а лучше всего — уничтожить чудовище, пришедшее и адских глубин, но она знает заранее: не поднимется рука. Не раньше, чем он даст повод.
— От тебя не пахнет дымом, — от него пахнет кофе и коньяком, розмарином и шалфеем, горькой морской солью.
— От меня даже серой не пахнет, — он улыбается ей, и Ки думает, что когда-нибудь её демон убьёт её, потому что ничем хорошим их отношения закончиться не могут, а у неё рука на него не поднимется. Даже если он даст ей повод.
Ки Нанг не сомневается, что у него — поднимется. Потому что демоны не умеют любить? Потому что он любит её сильнее? Потому что пол века ничего не стоят в глазах того, кто живёт тысячи лет?
— Значит, куришь…
— Нет, — он кладёт пачку на подоконник и открывает окно, запуская в комнату городской воздух, больше пропахший бензином, чем свежий, но Ки всё равно вдыхает глубже. — Яд всегда для других, котёнок.
— Даже обычный никотин?
Её демон лениво пожимает плечами:
— Вопрос дозировки, и только.
— Да, я помню, капля убивает лошадь…
Он садится рядом, обнимает её за плечи горячими, как адское пламя, руками и говорит негромко, едва ли не напевно, будто заклинание читает:
— Завтра я уезжаю, котёнок.
— Далеко?
— На Тибет.
Она не спрашивает «зачем?», она знает ответ заранее, знает причину и цель, знает, что не успеет раньше него, не сможет его остановить. Знает, что вот именно сейчас, у неё есть прекрасный и настоящий повод убить его. Более того — необходимость во благо всего человечества. Вместо этого она скользит губами по подставленной щеке — полынь, соль, пепел — и прижимается к нему всем телом, льнёт, запоминая его.
— У тебя не получится, — Ки предупреждает или обещает, а, может быть, даже угрожает, и Сардо наклоняет голову к плечу, заглядывая ей в глаза.
— В самом деле? Впрочем, не важно. Ты, кажется, опаздывала?
— Да. Мне нужно идти, — теперь действительно нужно, необходимо уйти от него.
На улице, доставая деньги на проезд, она увидит в сумке сигаретную пачку. Ту самую — ядовитую — которая, не для него. Первым порывом будет — выбросить, вторым — вскрыть и закурить. Но она не сделает ничего, вернёт её обратно во внутренний карман. Рано, ещё рано, в ней ещё есть другой яд — полынь, соль, пепел — и обычный никотин (дозировка, всё дело в дозировке) пока может подождать своего времени. Времени, когда ей не останется другого яда, кроме него и памяти.

@темы: Золотой ребёнок, Гет, Фанфик, Драббл, Фандомные Битвы, Сардо Нумпса, Ки Нанг, Кино

---

Возможно (03.10.2019)

Название: Возможно
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Канон: Золотой ребенок
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, 352 слова
Пейринг/Персонажи: Золотой Ребёнок (Милосердие); упоминаются Ки Нанг, Сардо Нумспа
Категория: джен
Жанр: этюд, повседневность
Рейтинг: G
Краткое содержание: Золотой Ребёнок думает, что отдал всё, что мог, и хочет отправиться в путешествие.
Примечание: Сэр-ги — золотой по-тибетски

Сэр-ги смотрел на билет, лежащий перед ним на столе, и чувствовал, как в животе собирается свинцовая, холодная тяжесть.
Вина. Раскаяние.
Предвкушение.
Он получил то, что хотел, но совсем не так, как надеялся. Монахи не желали отпускать его, твердили, что во внешнем мире опасно, что за монастырскими стенами много зла. Сэр-ги не мог оспорить их слов: всё, сказанное ему наставниками, было правдой.
Но…
— Стены храма не защита ни от опасности, ни от зла.
Как они на него смотрели! Будто он насыпал им соли в раны, будто он их предал, будто не имел права говорить им правду. Эту правду.
Ведь он принёс им милосердие.
Люди говорят: сапожник без сапог. Но Сэр-ги слышит в этих словах глубокий, заставляющий вибрировать что-то в груди, голос демона с прозрачными, по-птичьи высокомерными и насмешливыми глазами.
«Я всё отдал вам», — он мог бы ответить им, если бы они что-то сказали.
«Я уже ничего не оставил себе», — он мог бы оправдаться, начни они обвинять.
«Я вам больше не нужен», — он мог бы…
Но они только смотрели, и от их взглядов становилось больно и горько. Сэр-ги не знал своей вины перед ними, но чувствовал, и всё-таки вот он, билет, лежит перед ним, вот женщина, которую он когда-то вернул к жизни, и которая теперь должна была сопровождать его в путешествии.
— Вы уверены, — в шоколадных глазах и красивом, бархатном голосе Сэр-ги чувствовал сомнения и неуверенность, но она не пыталась его отговорить и образумить. Она… уважала его. Просто уточняла.
— Я хочу туда съездить, — честно ответил Сэр-ги. Он мог бы сказать «мне нужно», но в этом, в отличие от своего желания, он не был уверен, и не хотел врать ей.
— Ясно, — кажется, её вполне устроил ответ, по крайней мере, больше она к этой теме не возвращалась до самого их прилёта в Европу.
Старая Европа, кровавая, как любая древняя земля, каменная, в призраках некогда великих лесов. Европа, в которой милосердие когда-то стало оружием и смертью. Земля, впитавшая в себя идеи далёкие от тех, что пронизывали вырастившие его горы. Возможно… возможно, ему нужно взглянуть на свою суть под новым углом. Возможно, не один раз. Возможно, тогда он поймёт, что отдал людям ещё не всё.
Очень вероятно, что к сожалению.

@темы: Золотой ребёнок, Джен, Фанфик, Драббл, Фандомные Битвы, Золотой Ребёнок (Сострадание), Кино

---

Соль сердца (03.10.2019)

Название: Соль сердца
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Канон: Золотой ребенок
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, 300 слова
Пейринг/Персонажи: Золотой Ребёнок (Милосердие); Сардо Нумспа / Второй Золотой Ребёнок (Справедливость)
Категория: джен, преслеш
Жанр: этюд, юст
Рейтинг: G
Краткое содержание: Соль защищает людей.
Примечание: Сэр-ги — золотой по-тибетски

Золотой ребёнок смотрит на него сквозь прутья клетки, и Сардо вспоминает совсем другой взгляд, светлый, как утреннее небо, такой же спокойный, но безмятежнее и заинтересованнее. Милосердие равнодушно к демону (хотя он чувствует искристые всполохи страха под бронёй задумчивого молчания), в отличие от Справедливости.

— Кровь? — светлые, почти прозрачные глаза были больше полны удивлением, чем осуждением. — Демоны используют кровь для заклинаний? Серьёзно?
— Тебя это удивляет, Чудовище?
— Кровь полна соли, — его руки перебирали травы, вонь которых должна была бы изгонять демонов из тварного мира, но Сардо привычно игнорировал её. Порой ему казалось, что вся его одежда пропиталась храмовыми благовониями, и это объяснило бы почему ни один гонец владыки до него не добрался. — Соль защищает людей, не пускает вас, порой даже уничтожает и…
— Чудовище, никакая соль не поборет тьму в человеческих сердцах, — как что-то очевидное (и ведь в самом деле очевидное) объяснял ему Сардо, протягивает руку, чтобы пригладить растрепавшиеся на ветру светлые волосы. Каждое прикосновение к чудесному — чудовищному — дитя обжигало кожу, но всё же Сардо всегда задевал его хоть мимолётно. Когда-то демоны придумали для людей жадность, но пожадничали отдать всю. С тех пор она сгубила много и смертных, и вечных, оставаясь всё такой же непобедимой. И Сардо каждый раз протягивал руку к Справедливости, и встречал слепящий глаза ответный взгляд, и чувствовал как горячая, растворённая в живом огне, соль под тонким слоем кожи, медленно разъедает демоническую плоть. Соль этого сердца никогда не отравляла тьма.

И милосердие то сердце не отравляло так же… Сардо улыбается, и в тёмных глазах напротив рождается что-то. Тревога и, возможно, непонимание. Какое-то участие ко всему происходящему.
Порой Сардо интересно, успеет ли этот Сэр-ги понять, что отчуждённость может защитить его, но ничем не поможет людям? А, впрочем, не важно, не важно… Как и то, обжигает ли подкожная соль, протравленная отстранённым милосердием, руки. Какая разница, если протянуть руку к нему нет никакого желания?

@темы: Золотой ребёнок, Слеш, Джен, Фанфик, Драббл, Фандомные Битвы, Сардо Нумпса, Второй Золотой Ребёнок (Справедливость), Золотой Ребёнок (Сострадание), Кино